Стеклянные пчелы

Начинали мы вместе. Филлмор – вечный триумфатор, я – сплошной неудачник. Нас часто сравнивали, и я об этом много думал. Чем объяснить это спокойное, целенаправленное, уверенное восхождение, для которого даже катастрофы служили ступеньками? Может быть, его уникальной памятью! Ему никогда не приходилось ничего учить, он усваивал информацию с одного раза. Она просто запечатлевалась у него в памяти. Стоило кому-нибудь один раз неспешно прочитать ему стихотворение, и он мог тут же повторить его без единой ошибки. Никто больше не усваивал с такой легкостью, играючи иностранные языки. Запомнив тысячу новых слов, он уже читал иностранные книги и газеты, одновременно расширяя свои знания в политике и истории. Он, скорее, проникал в сам дух языка, нежели прорабатывал новый материал. То же самое касалось математики. Он умел перемножать в уме многозначные числа.

Это приводило к конфликтам с учителями. Например, если он с листа без подготовки переводил текст или сдавал работу с уже готовым решением, никто не верил, что это он сам, без недозволенной посторонней помощи, пока не поняли, с кем имеют дело. Филлмор за минуту переводил сложнейшие пассажи из нудных авторов, с которыми другие мучились часами. Такие натуры – это кошмарный сон школьных учителей. Они уже не знали, к чему придраться, пытались найти слабые места в логике, аргументации, но Филлмор и тут продумывал, просчитывал и взвешивал каждый шаг. И потом, во время тех ужасных понедельников у Монтерона, на Филлмора никогда не падала тень. За любую несправедливость он умел отомстить, дождавшись, когда человек допустит очевидную ошибку. Тогда Филлмор вежливо указывал на промах и поправлял. Школьные лисы не выносили всезнаек. Особенно тех, кто так хорошо готовит каждый свой удар. Филлмора стали бояться. Пришлось признать его превосходство или просто игнорировать. Филлмор сделался первым в классе, который всегда молчал и со всем соглашался. Учителя размашисто перекрестились три раза, когда Филлмор закончил школу. Закончил, разумеется, с отличием.

Чудесное дарование сопровождало Филлмора и в профессии. Оно помогало ему в тех сферах жизни, которые опрометчиво не считаются важными, например, там, где ценится память на имена. С людьми, которых мы знаем, нас связывает определенное влияние, личная власть. Это касается, в первую очередь, широкого круга влияния. Люди придают значение своим именам. Я вот, к примеру, всегда слишком доверял чувствам. Я знал имена тех, кто был мне симпатичен, и тех, кто не очень, но с кем приходилось иметь дело, и забывал имена всех прочих или путал их, а это еще обиднее. Филлмор удивлял даже тех, с кем никогда не встречался, например, телефонистов, приветствуя их по имени, и у людей создавалось впечатление, будто они связаны с Филлмором какими-то отношениями.

Никто не умел лучше ориентироваться во времени, пространстве и фактах. Его мозг выглядел, должно быть, как панель приборов. Филлмор напоминал игрока, который вслепую одновременно играет полусотню партий, жонглирует различными комбинациями и с легкостью запоминает все ходы шахматных фигур на досках. Каждую минуту он был превосходно информирован о возможностях и резервах, знал, как решить любой вопрос кратчайшим путем и с наименьшими усилиями. Одним словом, дарование Филлмора в наши дни называется гениальностью, что полностью соответствует потребностям общественного сознания. У него не было почти никаких страстей, кроме честолюбия, однако и оно направлено было не на роскошь. Филлмор хотел власти, хотел управлять и распоряжаться.

Бесстрастный и рассудительный, знающий, что можно, а что нет, Филлмор легко пережил смену политического климата и несколько правительств. Та волна, что утопила многих, вознесла его. Такие, как он, нужны в любых обстоятельствах, при любом режиме, надобны любой монархии, республике, диктатуре любого рода. Пока я прятался за свое ремесло специалиста, чтобы хоть как-то выжить, он превратился в специалиста, совершенно необходимого новой власти. Типы, только что дорвавшиеся до власти, подобны бандитам, которые угнали локомотив, ни черта не смысля в его управлении. И пока они тупо таращатся на рычаги и шестеренки, является профессионал вроде Филлмора и показывает, как этими рычагами пользоваться. Свисток, и все колеса, застывшие до этого на месте, снова приходят в движение. На таких, как Филлмор, держится непрерывность власти, через них власть продолжает функционировать; если бы не вот такие Филлморы, все революции уходили бы, как вода в песок, превращались бы в одну пустую болтовню или уголовщину.