Стеклянный ангел

— Тарас Борисович, как же так?

— А вот так. Уходи немедленно. Не расстраивай меня.

«Быстро же ты подсуетился, олигарх сраный», — подумал Миша. Он совершенно не знал, что ему теперь делать.

— Как же вы без меня? — он криво ухмыляется, так что сам себе противен, и говорит дурашливо:

— Ведь я спец по эксклюзиву!..

— Иди отсюда, прошу тебя! — прошипел Тарас Борисович. — Мне скоро из-за твоего эксклюзива башку оторвут. Зарплату потом передам через кого-нибудь. Иди, и чтоб ноги твоей больше здесь не было.

Миша вышел. Что ж теперь по полу валяться, в ноги упасть? Молить о прощении? Вот так вот, через три года служения верой и правдой, постоянного риска, недосыпания… Черт с тобой, урод прилизанный… Иуда, предатель… Сдал с потрохами и спасибо не сказал… А я задницу рвал, пахал как лошадь.

Миша постоял в коридоре за закрытой стеклянной дверью, через которую видно было, как бывшие сослуживцы перешептываются, поглядывая на него. Потом уныло поплелся к выходу. В голове гудело, уши горели.

«Вот гад, — бормотал он, — гад, скотина, ублюдок, — и неясно было о ком это он, о Тарасе Борисовиче или о Сенине-старшем.

Надо бы вернуться, выяснить все до конца, но не хотелось устраивать разборки при коллективе. Может потом, — хотя какой в этом смысл? Тараса уже не переубедить, и унижаться Миша не хотел.

— Мишаня! Мишаня! Подожди! — услышал он голос за спиной.

Секретарша Валентина Васильевна, цокая шпильками, торопилась к нему по коридору.

— Вот возьми, — она протянула конверт, — это твое выходное. Колобок передал.

Миша стоял с опрокинутым лицом, и она его пожалела. У нее на лице была написана эта жалость. Жалость к лузеру.

— Послушай, Миша, — сказала она и сочувственно похлопала его по плечу, — не расстраивайся так сильно.

— Не понял, что произошло… — Миша и сам до всего уже дотумкал, не дурак, да и вчера ему недвусмысленно все объяснили, но он хотел услышать подтверждение своим предположениям от официального, так сказать, лица.

— Звонили от Сенина, — сказала Валентина Васильевна, — от Сенина-отца, сказали, что если Колобок тебя не уволит, наш канал прикроют. Навсегда.

— Вот оно что, — усмехнулся Михаил, — теперь понятно.

Он вспомнил, какое было лицо у Сенина, когда он говорил о том, что Миша не понимает, с кем имеет дело. Теперь Миша понимает — его теперь вообще не возьмут ни на один канал, ни в одну газету. Сенин выписал ему пожизненный волчий билет.

— Ну, пока, Миша. Звони, если что, — Валентина Васильевна поцеловала его в щеку и зацокала прочь на своих высоченных шпильках.

И этот цокот показался Мише барабанной дробью, которую выбивали в давно минувшие времена при исполнении смертного приговора.

«Доигрался, Мишаня, — подумал он, — где теперь бороться за справедливость будешь? Не иначе в Макдональдсе за прилавком… А можно еще пылесосы продавать. Если возьмут, конечно. С твоим-то гуманитарным…»

На улице накрапывал холодный осенний дождь. Засунув руки поглубже в карманы старой ветровки, и подняв воротник, Миша поплелся прочь от здания редакции, которое, казалось, глядело ему вслед подслеповатыми окнами и то и дело разевало хлопающие двери, словно беззубый рот, скривившийся в усмешке:

— Неудачник! Неудачник!

Глава десятая

Камера уныло болталась за плечом, на куртке-ветровке сломалась молния, и ветер без стеснения врывался в ее и без того холодное нутро, выдувая последние остатки тепла.

Машина не завелась, черт бы ее побрал, пришлось бросить на парковке. Ну ее эту рухлядь, пусть и остается там, пока не сгниет.

Переполненные автобусы проходили мимо, не останавливаясь. Чертовый час пик, и не уедешь, а он так замерз, даже зубы стучали.

В кафе что ли зайти, горяченького пожрать? Выпить хоть граммулечку. Ну ладно — не выпить, и не граммулечку, мама расстроится, не любит, когда он выпивший, ну тогда хотя бы чая горячего, пельменей каких-нибудь, или лучше супчика с зеленью, с черным перцем. Домой торопиться не стоит, сначала нужно успокоиться, иначе мама все по лицу прочтет.

Вон знакомое кафе в переулочке светит приметными окнами с китайскими фонариками. Фонарики китайские, а еда самая что ни на есть русская.

— Девушка, мне, пожалуйста, борща тарелочку! И сметанку не забудьте, будьте любезны, и зеленюшечки! — Миша сглотнул слюну и потер ладони.

В дальнем углу кафе темнокожие студенты отмечали какое-то событие, должно быть чей-то день рождения. Белые рубашки, белые зубы, а лица грустные, несмотря на то, что вроде положено веселиться. Парень в шляпе на курчавых волосах, судя по всему именинник, подперев кулаком подбородок, печально и протяжно пел на незнакомом гортанном языке. Остальные тихонько подпевали, покачиваясь и хлопая себя по коленям.

«Бедняги, — подумал Миша, — холодно им в России. Холодно и одиноко. Совсем как мне».

Официантка поставила перед ним тарелку огненно-красного варева с расплывшимся пятном сметаны. Миша вдохнул чудесный запах, плотоядно щелкнул зубами и взялся за ложку.

— Плетнев? Ты? — кто-то похлопал его по плечу.

Михаил обернулся, неловко встал, чуть не опрокинув при этом тарелку с заветным борщом.