Стеклянный букет

Потом служители вынесли на арену плиту, которую я видел в комнате Зингеров. Соня и ее мать надели поварские колпаки и фартуки и стали бросать друг другу резиновых рыб, тарелки, ножи, кастрюльки, как будто они готовят обед и при этом танцуют и развлекаются. Это и были «Веселые повара». А в конце было самое интересное: Сонина мать попросила у зрителя газету, сложила ее, а Соня подошла и вдруг вынула из этой газеты целую кучу красных и зеленых ленточек, потом цветы и потом вдруг живую птичку. Я эту птичку у них никогда не видел и очень удивился.

Артистам Зингерам много хлопали, а мы с Пашей громче всех.

— Хорошо, что ты дружишь с этой Зингер, — под конец сказал мне Паша. — У меня есть сестра, так она против Зингер ничего не стоит. Зингер — настоящий талант.

Ну, когда он сказал так, я очень стал гордиться, что дружу с Соней, и совсем перестал стесняться наших ребят.

30 декабря

Каникулы! Писать совершенно некогда! Иду в кино с Соней и Славкой. Завтра Новый год, и у нас будет елка!

7 января 1945 года

Дорогая моя тетрадь! Дорогая моя тетрадь! Как мне рассказать о том, что случилось?! Нужно рассказывать спокойно, связно, а у меня внутри все как будто перевернулось.

Полгода прошло с тех пор, как мама подарила мне тебя. Тогда на первой странице я написал, что мой папа погиб со своим танком у Витебска.

А вчера пришло письмо, что папа жив!

Я пишу это и левой рукой придерживаю правую, чтоб не так прыгало перо. Вот такой я был, когда встал в первый раз после тифа: внутри у меня все дрожало, и всех я видел как будто немного со сна.

Только на маму я сержусь: зачем она все плачет? Как получила этот серый конверт со штемпелем Валдая, так все время плачет или ходит по комнате и трет лоб — это у нее такая привычка, когда она сильно волнуется. Я говорю ей:

— Не плачь. Надо радоваться. Ведь мы думали, что папа умер, а он, оказывается, жив!

А она меня обнимает, и голос у нее совсем охрипший.

— Вчитайся в это письмо, подумай, и ты поймешь, отчего я плачу.

Вот оно, это письмо:

Москва, Б. Кисловский пер., 6, кв. 13,

гр. Сазоновой Елене Александровне.

По поручению директора Валдайского дома инвалидов сообщаем Вам, что Ваш муж Петр Николаевич Сазонов был на излечении в госпитале, а в настоящее время переведен к нам, в дом инвалидов, как находящийся в тяжелом состоянии инвалид 1-й группы. У тов. Сазонова поражены слух и речь, частично зрение, а также ампутированы руки…

Я письмо это столько раз читал и один и с мамой, что выучил наизусть. «Поражены слух и речь, частично зрение» — это значит, что папа теперь не слышит, не говорит и почти ничего не видит. Я стараюсь себе это представить, но передо мной все время стоит папа такой, каким он уезжал на фронт: большой, с карими, очень зоркими и ласковыми глазами. А как он смеялся! Даже стаканы в буфете начинали дребезжать, когда он, бывало, засмеется. Мама его даже унимала: «Потише, смейся, а то из нижней квартиры прибегут». Говорил папа немного на «о», потому что он родом с Волги, из Горького. Мы его этим оканьем дразнили и звали его в шутку «Максим Горький». Я так и слышу, как он говорил: «Хорошо, Ондрюша, урок приготовил, здорово…»

А руки у папы были очень сильные, всегда теплые, так что он даже зимой почти не надевал перчаток…

Я написал о голосе и о руках папы и вдруг заметил, что обо всем у меня написано в прошедшем времени: «был», «говорил»…

Сегодня я уже ничего больше не могу писать…

8 января

Только что заходила Соня. Она, наверное, удивилась, что это меня нет, — ведь мы условились на каникулах пойти на каток, и в Кукольный театр, и еще куда-нибудь.

— Что ты дома сидишь? — спрашивает она. — Отчего не заходишь? Даже Славка о тебе спрашивает.

— Я ничего, — говорю.

Тут она подошла поближе.

— Что это у тебя лицо какое? С мамой вышло что-нибудь?

— Нет. Так…

— Ну, не хочешь говорить, не говори. Пожалуйста!

Рассердилась и ушла. А я так ничего ей и не сказал. Не мог.

9 января

Вчера мама уехала в Валдай за папой. Два дня мы с ней работали: убирали комнаты, как к празднику, устраивали папе постель поудобнее. Я прибрал все на его письменном столе, положил бумагу, налил чернил в чернильницу, вставил даже новые перья в ручки, как папа раньше любил.

Но тут подошла мама, посмотрела и вдруг опять заплакала: наверное, вспомнила, что папе теперь ничего этого не нужно.

Третьего дня приезжала к нам сестра из того госпиталя, куда сначала привезли папу. Оказывается, папу подобрали у самого нашего охранения. Гимнастерка, брюки — все на нем было разорвано в клочья, и сам он был как мертвый.

— А не попадал к вам в госпиталь сержант по фамилии Коробков? — спросила мама.