Стеклянный букет

Он легонько стукнул Сизова по плечу и быстро вышел из пионерской комнаты.

После уроков Игорь Зимелев подошел к Тоське.

— Ну, что же, будем доигрывать матч? — спросил он.

— Нет, — сказал Тоська, — что-то не хочется… И вообще футбол мне надоел.

10 апреля

Слушайте! Слушайте! Слушайте!

Внимание! Внимание! Внимание!

Говорит центральная радиостанция Андрея Сазонова! Говорит на той волне, на которой диктор Левитан сообщал все самые важные новости на свете.

Случилось чудо! Такое, как в сказках бывает.

А может, я это все во сне вижу? Я и то сегодня два раза просил папу сказать словечко, чтоб я понял, что не сплю.

Папу просил сказать!! Я написал это, и у меня внутри все задрожало. И папа сказал, по-своему, по-папиному, на «о».

Я обвел красным карандашом число «10 апреля», чтобы каждый, если возьмет когда-нибудь в руки мою тетрадь, сейчас же сообразил, что в этот день случилось что-то особенное. И он не ошибется. В этот день…

Нет, нет, так не годится. Надо утихомирить себя, «призвать к порядку», как говорит Ольга Петровна, и записать все с самого начала, потому что это самый замечательный, необыкновенный, странный, чудесный, особенный, превеликолепный, не знаю, как еще назвать, день в нашей жизни! И я, папа и мама должны запомнить его навсегда.

Андрюшка, ты, пожалуйста, не заскакивай вперед! (Это я сам себе пишу.) Значит, по порядку так по порядку. Начну с самого утра.

Мы с мамой поднялись, как всегда, в семь часов. Я умылся и пошел в кухню ставить чайник, а мама вышла из ванной, оделась и пошла в соседнюю мастерскую отдавать в починку папины сапоги. Потом я пришел из кухни и только собрался будить папу, как вдруг…

Ничего не «вдруг», а просто раздался звонок. Иду открывать дверь. «Наверное, — думаю, — газета, или молочница, или в крайнем случае Соня».

Открываю — стоит лейтенант, совсем незнакомый. Такой длинный, настоящий «дяденька — достань воробышка».

Я спрашиваю:

— Вам кого, товарищ лейтенант?

А он стоит — молчит, дверь разглядывает, меня, свои сапоги. Я удивился и опять говорю:

— Кого вам?

Тогда он прокашлялся и спрашивает:

— Здесь проживает семья капитана Сазонова?

— Здесь, — говорю. — А что вам надо?

— Мне, — говорит лейтенант, — надо видеть кого-нибудь из семьи капитана.

Тогда я сказал:

— Я из семьи капитана. Я его сын.

И тут, не успел я опомниться, как лейтенант меня обнял, поднял с полу, тискает:

— Значит, ты Андрюша? Вырос-то как! Я думал, ты меньше! Мне твой батя о тебе каждый день рассказывал. Как вы с ним на лыжах в Сокольниках ходили, как в цирке были, как ты с каким-то парнишкой дружишь, по фамилии Гвоздик…

— Не Гвоздик, а Винтик, Винтик! — закричал я во все горло. — А вы кто такой?! Как ваша фамилия?!

— Коробков моя фамилия, а зовут Сергеем. Теперь лейтенант, а когда под командой твоего папаши воевал, был сержантом.

Тут я как кинусь к нему:

— Коробков! Сережа Коробков! Мы вас знаем! Мы вас очень хорошо знаем! Нам папа много про вас писал! Только мы думали, что вы погибли!..

Я втащил его за руку в комнату, усадил:

— Подождите здесь, я сейчас за мамой сбегаю. Вот она обрадуется?

Он еще что-то мне говорил, но я уже побежал за мамой. Я бежал через три ступеньки вниз, но мне все казалось медленно, и тогда я сел на перила и поехал, и вдруг у второго этажа наехал на маму.

— Здравствуйте! Вот это замечательно! — сказала она насмешливо. — Ты что, маленький? Ты знаешь, что я никогда не разрешала тебе ездить по перилам? — Но тут она всмотрелась в меня и спрашивает: — Ты что такой? Случилось что-нибудь у нас?

— Скорей, мама, иди домой! У нас знаешь кто? У нас Сережа Коробков сидит. Он не погиб вовсе. Он теперь лейтенант…

Я еще что-то трещал, а мама уже летела наверх.

Через пять минут мы сидели все трое рядом, и мама уже познакомилась с Сережей, и он стал рассказывать про папу и как они с ним воевали и дружили. Мама стала меня посылать за чайником, а я боялся что-нибудь пропустить и не хотел идти, и Сережа тогда обещал ничего без меня не рассказывать.

Пока я бегал за чайником, я думал, что Сережа воевал вместе с папой и все были уверены, что он погиб, а он вот вернулся целый и совсем здоровый. А наш папа ничего не может говорить. И у меня кололо в горле, когда я про это думал.

Потом Сережа снял шинель и пояс и умылся. Мама сказала ему, чтоб он считал наш дом своим, и он, наверное, очень обрадовался, что с ним так хорошо обходятся. Он сказал, что воображал меня гораздо меньше и ростом и годами, но теперь видит, что я уже вполне сознательный. Потом я подал на стол макароны, мы стали завтракать, и мама сказала, что у нас есть фотография, где Сережа и папа сняты вместе.

— Там, на фото, у вас нет усов, а теперь вы с усами. Я потому вас и не узнал. А так непременно узнал бы, — сказал я.

— Я помню, как нас с капитаном снимал один корреспондент, — сказал Сережа. — А ну, Андрюша, покажи мне эту карточку, если она у вас недалеко.

— Недалеко! Я сейчас принесу, — сказал я и пошел в нашу с папой комнату.

Фотография всегда лежит у папы на ночном столике. Я увидел, что папа проснулся и смотрит на меня. Я поздоровался с ним и говорю: