Стеклянный крест

Я бежал по ослепительно белому коридору, сопровождаемый волной музыкального света, из толстых стен сочилось безумие. Телефон, повторял я, ровно дыша на бегу, как это мне в голову не пришло? Телефонный аппарат у нас с Анютой был один, а розетки я установил три, еще в холостяцкие свои годы, когда моя квартира мне казалась огромной. Обыкновенно мы держали аппарат в прихожей на обувном ящике, но бывало, что Анюта забирала его к себе. В тот вечер (вчера! будем называть это условно «вчера») я перенес аппарат в свою комнату, мне должна была звонить редактриса Лиза, большая любительница лунных телефонных бессонниц. Не возражали против ночных звонков и мои кафедральные дамы: сами поздние птахи, они, бывалоча, звонили мне и в половине второго ночи, чтобы сообщить, что у такой-то Ляли Ивановны засопливела внучка, а значит, кто-то должен выйти завтра с ранья вместо нее. Кто-то — естественно, я, относительно молодой и абсолютно бездетный. Случалось и так, что среди ночи я был вынужден утрясать расписание с обидчивой параллельщицей, которая, видите ли, глаз не может сомкнуть, потрясенная несправедливостью: у нее на неделе целых три «окна», а у меня только два. Позабыл я о телефоне лишь потому, что вчера поставил аппарат на пол, чтобы он не мешал мне раскладывать бумаги. Положим, письменный стол исчез вместе с гранками и стоявшей на нем аппаратурой, но телефон остался на полу, я отчетливо помнил провод, тянувшийся через всю комнату, когда мы с Иваном Даниловичем разговаривали. Я бежал и радовался, что вчера мне пришла в голову гениальная идея перенести телефон к себе: если бы я оставил его в прихожей, он пропал бы безвозвратно, как сама прихожая со всем ее содержимым.

Рывком распахнув свою дверь, я влетел в комнату- и ноги мои онемели. Телефонный аппарат, тускло-графитовый, дремал на полу и, казалось, вымурлыкивал во сне: «Мы-ы, мы». Стараясь не спугнуть, я сел с ним рядом, поставил его к себе на колени. Он был старенький у нас, захватанный и разбацанный, наборный диск заедало на каждой цифре, за исключением единицы. Странно было набирать свой номер на своем диске, и лишь с третьей попытки мне это удалось.

— Ой, кто это? — живо и радостно спросил голос Анюты.

Анюта, провинциальная, не умела разговаривать по телефону, вместо «алло» она говорила «Кто там?», я дразнил ее «Почтальон Печкин».

— Кто это? — повторила Анюта.

Из трубки до меня доносился чудовищный рев, истошные, хоть и однообразные, женские крики.

— Кошмар какой-то, ничего не слышно. Подождите, сейчас приглушу.

В трубке затарахтело: очевидно, Анюта бросила ее на обувной ящик. Через минуту утробный рев и взвизги утихли.

— С ума сойти можно! — запыхавшись, сказала Анюта. — Мертвецы опять гроба встают. А кто это говорит?

Я молчал.

— Это вы? — после долгой паузы тихо спросила Анюта. — Я знаю, что это вы.

Я молчал.

— Да ну тебя, не приставай, — с досадой и в то же время ласково, как балованому дитяти, сказала Анюта, обращаясь, конечно же, не ко мне. Сердце у меня засочилось едкой мелкососудистой кровью.

— С кем это ты там? — спросил я.

— Это я с кошкой, — отозвалась Анюта. — Муська ее зовут.

— Откуда у тебя кошка?

— Подобрала. Теперь их все выбрасывают, нечем кормить.

— А как у тебя с продуктами?

— Нам с Муськой хватает.

Анюта давно хотела завести кошку, но я возражал. Такие, как я, терпеть не могут домашних животных — быть может, за то, что собаки и кошки, тоже не похожие на людей, ничуть от этого не страдают. Я боролся с Анютиным пристрастием к кошкам мягко, но настойчиво — точно так же, как с ее привычкой есть рыбные консервы прямо из банки, Анюта их ела тайком от меня, но я, как и большинство монстров, отличался дьявольским обонянием и чуял, даже не приближаясь: пахло от Анюты после этого греха, как от кошки.

— Так, значит, хватает, — повторил я.

— А какое сегодня число?

— Двадцать восьмое февраля, — ответила Анюта и, помедлив, добавила:

— Три месяца и десять дней.

— Что ж ты ко мне не наведаешься? — спросил я.

Анюта растерялась.

— Что это вы такое говорите, Евгений Андреевич? — с запинкой проговорила она. — Не нужно так говорить.

— А что, нельзя? — спросил я. — Володя не разрешает?

— При чем тут Володя, — тусклым голосом сказала Анюта.

— А почему не нужно так говорить? — настаивал я.

Анюта ответила не сразу.

— Так вы же умерли, Евгений Андреевич, — сказала она и заплакала.

Мне стало холодно, я долго молчал.

— А Гарик?

— Что Гарик? — не поняла Анюта.

— Гарик тоже умер?

— Да. А откуда вы знаете?

— А ты откуда?

— Неля звонила. Она работу ищет.

— А ты-то чем ей можешь помочь?

— А я работаю, — сказала Анюта, — в рекламном бюро.

— Понятно, — ответил я. — Дело хорошее. Так от чего скончался Гарик?

— Неля не хочет об этом, — отозвалась Анюта. — Она говорит, собаке — собачья и смерть.

— Ты про меня тоже, наверное, так говоришь?

— Ой, что вы, Евгений Андреевич, — сказала Анюта и снова заплакала.

— Да что ж ты плачешь, глупая? Дело-то прошлое.

— Вам было больно, — всхлипывая, отвечала Анюта.

— Уж это точно. Скажи, а кроме кошки кто у тебя есть? Володя, верно?

— Это не телефонный разговор, — ответила Анюта.