Стеклянный отель

Она не понимала, чего добивался Лукас, но видела, что с ним происходит; его лицо стало мрачнее прежнего, в нем проступила мертвенная бледность, и она не увидела для себя никакой выгоды в том, чтобы воспринимать его всерьез. (Так она рассуждала в свои двадцать лет: «Я не вижу для себя выгоды». Позже она стыдилась подобного образа мышления.) На нем уже лежала печать смерти. Любому было заметно, что он не жилец. Позже она вспоминала, что испытала жалость к его брату, который остался единственным ребенком в семье.

Похороны Лукаса прошли в узком кругу рядом с домом его семьи в Гринберге. Она узнала о его смерти только через месяц. Теперь она даже не была уверена в том, что помнит его, ведь он был лишь одной из многих жертв безумного и стремительно промелькнувшего десятилетия; но спустя сорок лет – сорок лет безденежья, отсутствия покупателей, мучительных телефонных звонков сестре Монике с просьбой помочь с арендой, сорок лет временных мест работы, каждый раз в новом офисе, ярмарочной торговли украшениями для фирмы Диего, которая занималась импортом серебра, сорок лет в пустыне – проходила ретроспективная выставка модных художников 1950-х, там выставили и картины Оливии, и ее полотна вдруг вызвали внезапный, хотя и краткий всплеск интереса, а работу «Лукас и Тени» продали за 200 тысяч долларов, немыслимую для нее сумму.

– Тебе нужно их во что-то инвестировать, – сказала Моника. Тем летним днем они сидели в Монтичелло на заднем дворе дома, который теперь снимала Оливия. Не в знаменитой усадьбе Монтичелло в Виргинии, а в пригороде штата Нью-Йорк со скучной главной улицей, гигантским супермаркетом Walmart, бюро по призыву на военную службу, магазинами протезов и гоночной трассой. Оливия арендовала маленький домик на окраине, который раньше был частью колонии бунгало. Пускай он крохотный, а крыша явно прохудилась, приятно сбежать сюда из города. Стояла тропическая августовская жара, во влажном воздухе буйно расцвела зелень, и в утренние часы, сидя во дворе дома с Моникой, Оливия чувствовала, что вот-вот заснет. Она узнает о том, что у нее понижен уровень сахара в крови, только через год, но уже заметила связь между употреблением углеводов и сонливостью через час-два после. Оливия даже начала пользоваться своим открытием, чтобы с удовольствием подремать в шезлонге в послеобеденные часы. Но на этот раз она запаслась холодным крепким чаем, пытаясь взбодрить себя кофеином и льдом, потому что пару лет назад Моника пожаловалась, что Оливия ее плохо слушает и из-за этого она чувствует себя лишней. Оливия вспомнила слова сестры только после того, как съела булочку, и ощутила угрызения совести от того, что намеренно погрузила себя в сонливость.

– Как это делается… как надо инвестировать? – У Оливии было туманное представление обо всем, что связано с деньгами, зато Моника раньше работала юристом и куда лучше разбиралась в практических вопросах.

– Ну, можно по-разному, – ответила Моника. – Лично я недавно вложилась в инвестиционный фонд, которым владеет знакомый по клубу моего друга Гэри.

Оливия не считала себя чересчур суеверной, но она всегда верила в послания свыше и обращала внимание на знаки и совпадения. То, что Моника вложилась в фонд брата Лукаса, не могло быть чистой случайностью.

– Вы, наверное, меня не помните, – сказала она, позвонив Джонатану, и сразу пожалела о сказанном. Эти слова производили должное впечатление, когда она была молода, потому что в то время она была красива и к тому же вела себя жестко и расчетливо, находя подобную манеру привлекательной. Тогда само предположение, будто о ней могли забыть, звучало насмешкой: «Да уж, кто запомнит эту обаятельную девушку, молодую талантливую художницу, чьи работы выставляют в галереях?» Но недавно она обнаружила, что в ответ некоторые тактично молчат, и осознала, что порой люди и в самом деле ее не помнят. (Готовый сюжет для рассказа о призраках: женщина стареет, теряет чувство времени и понимает, что стала невидимой.)

– Мы встречались в галерее вместе с Лукасом, – мягко ответил он. – В тот день шел снег.

В тот день шел снег, повторила про себя Оливия, и неожиданно ее глаза наполнились слезами. Она не плакала, узнав о смерти Лукаса. Новость ее немного огорчила; разумеется, она не была бездушным монстром, но ее мысли были заняты чем-то другим, да и они были едва знакомы. Однако спустя десятилетия ее охватила печаль: в ее воображаемой версии Нью-Йорка, столь далекой от реальности, что он мало напоминал настоящий город, она холодной ночью переступала порог сияющей галереи; обиталище мелочной зависти, грязи и отчаяния преображалось в дворец искусства, средоточие блеска, где стены поражали яркостью красок, художники светились творческим гением и молодостью и где ее ждали Лукас – такой юный, но такой талантливый и обреченный – и маленький Джонатан, которому едва исполнилось двенадцать.