Стеклянный отель

– Если хочешь прогуляться, – сказала Оливия Лукасу, – мы закончим через полчаса.

– Двадцать минут, – сказала Рената. – Мне надо забрать ребенка. Когда она ушла, Лукас занял ее место. После замечания про кровоточащий стул он не произнес ни слова.

– Ты чересчур разоделся, – сказала Оливия, но ее слова прозвучали мягче, чем ей хотелось, совсем не резко. Возможно, не такой уж дурной у нее характер, подумала она. В те годы она привыкла окружать себя броней. – Куртку снимешь?

Лукас пожал плечами и снял джинсовую куртку и майку. Он оказался тощим и болезненно бледным – явно комнатное создание. Он наблюдал за тем, как она приступает к работе. Оливия думала о его портретах, о чистых линиях и сдержанной манере. В чем-то он был несуразным, но под поверхностью скрывался серьезный человек, это было очевидно – серьезный человек, который очень много работал. Она писала в нетипичном для себя стиле, быстрее обычного – короткими отрывистыми мазками. Оливия надеялась, что, если ей удастся набросать поверхность портрета, она лучше его поймет, высветит в нем нечто, что станет основой для более глубокой работы. И в самом деле, когда она отошла от холста, то увидела тени на его лице, выражение, которое раньше замечала у других людей, неловкую позу, в которой застыли его руки.

– Разверни ко мне левую руку, – попросила она, показав на себе.

Он улыбнулся и остался сидеть неподвижно. Но она успела заметить одну деталь, когда он снимал майку, и добавила ее позже: на картине она изобразила его левую руку ладонью наружу, а на внутреннем сгибе руки лежали тени и виднелись синяки на венах.

Пять месяцев спустя на открытии выставки он загнал ее в угол у двери.

– Я бы мог тебя убить, – сказал он любезным тоном, так что со стороны можно было подумать, будто он хвалил ее картины. Два-три человека услышали его и из любопытства подошли поближе. – И не подумай, что я говорю с тобой как персонаж из комедий, типа, «сначала они ненавидели друг друга, а потом полюбили». Я абсолютно серьезно: при малейшей возможности я бы тебя убил.

– Кто с мечом живет, от меча и погибнет. – Оливия подняла бокал.

– Думаешь, ты такая классная? Заготовила свои сраные фразочки. Ты даже процитировала неправильно, – в его голосе послышались визгливые нотки, – ты чертова лгунья.

Но десять месяцев спустя он потерял сознание от передозировки за рестораном на Деланси-стрит. Она сходила посмотреть на картины Лукаса незадолго до его смерти, на групповой выставке в Челси. Мероприятие оставляло желать лучшего. Вечер выдался очень холодный, в выставочном ангаре все дрожали от озноба со стаканчиками дешевого вина в руках. Некоторые посетители узнали Оливию, и она заметила зависть на их лицах, спрятанную за улыбками, отчего почувствовала себя маленькой и жалкой и захотела тотчас оказаться у себя дома. В те годы в ее жизни бывали прекрасные вечера, но случалось, что из-под покрова будничности без особой причины рвалась наружу нестерпимая боль, и в такие минуты она понимала, почему Лукас и Рената брались за иглу. Она увидела Лукаса, сидевшего в углу с тремя картинами. Он работал над новой серией – уже не портретов, а изображений пустых безлюдных улиц. Это был некий абстрактный образ улицы; как показалось Оливии, улицы несуществующего города.

– Мне нравится, – сказала Оливия в качестве примирительного жеста. Вместе с Лукасом был ребенок, мальчик в кроссовках и джинсах с рубашкой навыпуск. Первое впечатление от Джонатана Алкайтиса сохранилось в ее памяти на годы вперед: что-то щемящее было в его незаправленной рубашке. Во всем облике мальчика словно читалось, что он приехал из провинции, но не стал заправлять рубашку, чтобы выглядеть небрежнее, по городской моде; ему не было еще и четырнадцати, и он отчаянно хотел сойти здесь за своего, а на ткани около талии остались глубокие заломы, потому что из дома он выходил с еще заправленной рубашкой.

– Спасибо, – равнодушно ответил Лукас.

– С тобой сегодня юный друг?

– Мой брат. Джонатан, познакомься с Оливией. Оливия, это Джонатан.

– Очень приятно, – сказал Джонатан Алкайтис и широко распахнул глаза, как будто чувствовал себя не в своей тарелке. – Вам не нравятся картины моего брата?

– Я же сказала, что они мне нравятся.

– Актриса из тебя ужасная, – сказал Лукас. – Даже ребенку ясно, что они тебе не понравились.

Оливии в самом деле не пришлись по вкусу новые картины Лукаса. Они были явно вдохновлены Эдвардом Хоппером и донельзя очевидны по смыслу, не хватало разве что надписи красными буквами: «ОДИНОЧЕСТВО».

– Ты прав, – сказала Оливия Джонатану. – Мне не очень понравились картины твоего брата.

Джонатан нахмурился.

– Тогда зачем вы сказали, что они вам понравились?

– Просто из вежливости, – ответила она. – Прошу меня извинить.