Стекло

Под костюмом какое-то тряпьё, фу, гадость, перед смертью он обгадился, иначе как объяснить вот это вот всё, а впрочем, смерть оправдывает всё, мёртвому можно, что живому непозволительно. Тыкулча находит большой мешок – в таких хранят обычно сушёный лишайник, собирают же много, чтобы в еду добавлять, – и надевает на мертвеца, кряхтит, упаковывает, надо дотемна наружу вытащить, да ещё так положить, чтобы не мешал никому. Закончив, Тыкулча тянет, тянет мешок через двери – первую, вторую, третью, вытаскивает наверх, белым-бело, хотя ночь уже близко, и надо бы поторопиться. Тянет, тянет, тянет и дотягивает почти до стеклянных танцоров, кладёт рядом, переводит дух и вытряхивает из мешка, точнее, вытягивает мешок из-под тела, и вот оно лежит среди прозрачных скульптур, такое жалкое, облезлое, безымянное. Тыкулча подтягивает его к одной из фигур, поднимает мёртвую руку, кладёт на колено сидящего стеклянного человека, будто один мертвец решил поддержать другого, похлопать его по ноге, сказать, всё хорошо, брат, я с тобой, мы вместе, не грусти. Всё, сделано, дальше уже само – Стекло потянется по истлевшей плоти, покатится, будет ползти всё дальше, дальше, и уже будет два стеклянных мертвеца, а не один, полку вечных жителей последнего схрона прибудет.

Тыкулча идёт обратно в схрон. Что они там забыли, куда они шли и откуда, оставили они его на пути в ту сторону или в эту – нет никакого ответа на его вопросы, тишина и пустота вокруг. Надо уж завтра возвращаться, ждут его в деревне, не выходят, а если он не вернётся вовремя, то и весну пропустят, и на зиму запасов не сделают, и так море времени потерял, поесть да спать, что уж тут, только вот конопатить дверь придётся наново, старое никуда не годится, ну да это он умеет, как пить дать сделает. Да, работать тут и работать, всё не поспеет, и запасы нужно восполнять, но это уж не он, а охотники, его дело – рассказать, объяснить, предупредить. Какие-то припасы есть, на дальних полках вообще не трогали, а есть же ещё помещения, деревня вглубь уходит, под схрон ближних два десятка приспособили.

Тыкулча долго прибирается в главной комнате схрона: складывает разбросанные мешки, сметает мусор, проветривает, и лишь когда работать уже нельзя совсем, запаковывает двери. Снегосброс позже можно проверить, не сегодня и даже не завтра, раньше следующей зимы не понадобится. Потом Тыкулча ложится спать и видит сон о распятом на дереве человеке. Он видит, как человек забирается наверх в своём защитном костюме, садится на ветку и начинает раздеваться, снимает почти всё, и под конец уже дотрагивается до Стекла голыми руками, но как будто не чувствует боли, как будто ничего в нём не меняется, просто он принимает позу поудобнее, не висеть же в неудобной, и улыбается тем, кто ждёт внизу. Они смотрят и тоже улыбаются, а человек наверху постепенно превращается в Стекло, но при этом не чувствует боли, его не корёжит, он висит на дереве и смотрит то вниз, то куда-то за горизонт, и глаза – это последнее, что остаётся в нём живого, и в последний момент он игриво подмигивает. Тыкулча просыпается с твёрдым ощущением, что подмигнули ему.

Он встаёт, ест, осматривается напоследок и выходит из схрона. Пакует за собой первую дверь, слава богам, что холод не проник внутрь, пронесло, повезло, как не всегда бывает, потом вторую, и третью, тщательно всё делает, не как эти, заезжие. Идёт к стеклянным людям, смотрит на вчерашнего мертвеца, тот остекленел уже, прозрачный лежит, как и прочие. Ну и хорошо, достойное погребение, всё лучше, чем в схроне гнить, вонять да людей пугать. Тыкулча идёт прочь; самую последнюю стеклянную фигуру он чуть похлопывает по плечу, рука-то в двух перчатках да в верхонке, оно можно, и оставляет танцующих позади. Этот последний – Гив-ынкэв, давным-давно шаманом ещё в старой деревне был, а в новой всего зим пять прожил, да так и не приспособился. Он к Тыкулче всегда добр был, о делах расспрашивал, деревянного оленя как-то подарил. Тыкулча с ним всегда прощается, как крайний схрон позади оставляет.

Он минует Стеклянного Великана и старательно отводит взгляд – не хочет видеть, как человек в ветвях на него смотрит, мало ли что там в этих стеклянных глазах спрятано. Больше всего Тыкулча боится, что сон его вещий, какой у шаманов бывает, и один глаз у распятого и в самом деле закрыт, точно тот подмигивает; а ведь Тыкулча до сна и помыслить о таком не мог, и если правда это, если увидит он это сейчас, то сам себя испугается, даром что никого и ничего не боится. Так что проходит он, головы не поворачивая, и ползёт дальше в белое по одному ему известным ориентирам.