Стекло

И только тут человек в чёрной одежде с красным воротником понял, что Урр мёртв. Он умер на слове «вопрос» и не услышал, о чём тот хотел его спросить. Он переиграл своего соперника и здесь.

Проводник замолчал. Алярин тоже не хотелось говорить, но она всё-таки спросила: что ты имел в виду. В чём мораль.

В том, что я не буду заставлять тебя, приказывать тебе, вынуждать тебя. Потому что у тебя хватит сил пролежать на пыточном столе столько же, сколько пролежал Урр. У тебя хватит сил отказаться от любого принуждения, возразить любому приказу. У тебя хватит сил на всё что угодно. Не только у тебя. Любой человек обладает неограниченным запасом воли, силы, выносливости, упрямства. Любой человек может вынести всё что угодно. Любой человек может сделать не тот выбор, которого от него ждут. Если человек под пытками говорит наконец правду, значит, он хотел сказать правду с самого начала, а пытки лишь устранили то, что ему мешало. Мы всегда поступаем так, как диктуют нам наши желания, наш разум, наше сердце. Мы никогда не идём на поводу, а если идём, значит, этот повод совпадает с естественным направлением нашего движения. Не бывает обстоятельств, при которых нельзя сделать другой выбор. Поэтому я не буду тебя принуждать. Я не буду тебя просить. Я не буду тебе даже советовать. И я не скажу тебе, что тебя ждёт, хотя знаю, потому что я знаю всё. Ты вольна делать то, что ты хочешь.

Алярин посмотрела на Стекло. Потом на Проводника. Потом снова на Стекло.

И протянула руку.

11. Хозяин

За Стеклянным Великаном – только один схрон, последний, огромный, как деревня, да он когда-то и был деревней, построили его давние, и Тыкулча помнит, как дерево ещё было живое, как собирались люди, сворачивались и уходили от зимы на юг, под лай собак, под свистящую мелодию ветра. Тыкулча маленький был ещё, крошечный, года четыре ему было, если годами считать, а не зимами, зимами как тут посчитаешь, коли зима одна да извечная, но он помнит, помнит, как мать берёт его в охапку и плюхает на сани, точно подушку какую, и Тыкулча смотрит назад, смотрит на чумы, которые тоже скручивают, не оставлять же их, летом в чём жить-то, а под зиму новое селение уж проплавили, уж заготовили, по оленьим схронам прошли, где надобно, мерзлоту выскоблили.

Великан тогда ещё был живой и оставался живым ещё много лет, даром что Тыкулча пошёл к нему снова, когда восемнадцать стукнуло, чтобы своё старое имя его корням оставить. Успел, оставил – на следующую зиму Великана поглотило Стекло, и имя Тыкулчи навсегда осталось там. А тогда в последний раз Тыкулча забрался наверх по его корявым ветвям, тронул каждую выщербинку, каждую зазубрину, прижался к нему щекой, холодному и шершавому, да прошептал: прощай, прощай, два раза, за своё старое имя и за своё новое имя.

Теперь он шёл к своему детству, к старому селу, к большому схрону, как ни называй. Белая равнина, ничего более, тут ещё никаких тебе проталин, никаких тебе зверей – они вернутся позже, выйдут из подземных нор, выползут из бесконечных галерей, и посреди стоят люди, стеклянные люди, как будто танцуют, кто – подняв руки к небу, кто – вытянув их в стороны, иные – сложив по швам, иные – склонив головы, иные – сидя, обхватив руками колени, будто собралась целая деревня на главной площади посудачить, вот торговка, вот нищий, вот глашатай. Только была это не деревня, а последнее место смерти. Те, кто хотел уйти сюда, кто мог сюда добраться, уходили и добирались.

Многих Тыкулча ещё помнил – старики, рождённые здесь, возвращались сюда. Многие годы они жили в новом месте, а потом собирались и шли – не для того, чтобы стать указателями, а для того, чтобы коснуться корней. Иные строили диковинные конструкции из снега, чтобы придать своим телам ту или иную форму, иные же просто садились или ложились на снег, чтобы замёрзнуть в естественном положении.

Были тут и скруты – те, кто коснулся Стекла раньше, чем умер. Они напоминали камни – стеклянные люди, свернувшиеся в клубки, сжавшиеся в ничто, в тлен, в пустоту. Каково это, думал иногда Тыкулча, каково коснуться Стекла – так страшно, но так притягательно. Когда он думал о собственной смерти, он хотел уйти именно так – не замёрзнуть, не заснуть в бескрайнем белом, а сжаться от боли, дёрнуться, сломаться, раскрошиться, почувствовать, как Стекло поглощает плоть, ох, Тыкулча, что же ты делаешь, разве можно думать о смерти в царстве смерти, молчи, молчи, ты ничего не говоришь, тогда и в мыслях молчи.

Вход в схрон поодаль, метрах в двадцати от последней фигуры, и Тыкулча идёт туда, он знает, где постучать, где подкопать, где дёрнуть, чтобы снег поднялся и обнажил дверь. Вот первая ступенька, она всегда в это время уже выступает, нетрудно найти, а дальше нащупать рычаг сбоку и нажать на него, налечь всем телом, сдвинуть подпорку – и снег обрушится куда-то во тьму, ну то есть не куда-то, а в отдельную камеру, там ещё полно места, хватит и на следующую весну, и через весну, – и появится дверь, расконопатить, разложить, и можно обустраивать перевалочный пункт для охотников.