Стекло

Проводник набрал комбинацию, и дверца клацнула, открываясь. Дальше сама, сказал он. Алярин приоткрыла – внутри лежал осколок, просто бесформенный кусок прозрачного материала, местами гладкий, местами рельефный. Впрочем, рассмотреть его форму было сложно – Стекло действительно оказалось аномально прозрачным, гораздо прозрачнее, чем обычное оконное стекло – то, которое писалось со строчной буквы и произносилось без подчёркнутого пафоса. Его ужасно хотелось коснуться – никакого страха, никаких сомнений, просто протянуть руку и дотронуться, и поймать этот удивительный момент, сперва пробегающие по коже мурашки, потом покалывание, потом холод, и медленное омертвение плоти, восторг от вида собственной руки, через которую просматриваются бывшие сосуды, бывшие мышцы, бывшие кости, а позже – целый мир, всё, что находится позади.

Это иллюзия, сказал Проводник. На самом деле это чудовищно больно. Если человек начнёт превращаться в Стекло, будучи в сознании, его попросту скрутит. Он будет орать, пока остекленение не дойдёт до голосовых связок. Я видел таких – они похожи на прозрачные камни, потому что типовая поза смерти от Стекла – лежать, поджав колени и обхватив их руками. А как же люди-указатели, спросила она, я слышала о людях-указателях. Они умирают раньше, чем стекленеют, ответил Проводник, они становятся в нужную позу, закрепляют себя снегом, а потом замерзают насмерть. Стекло приходит к ним позже.

Алярин не понимала, чего он ждёт, но, видимо, он понимал и потому ждал. Коснись его, слышала она, хотя он молчал. Зачем, спрашивала она, хотя тоже ничего не говорила. Потом он протянул руку и дотронулся до Стекла. Вот так, обыденно, как будто взял бургер на кассе, как будто бросил на землю окурок, как будто отхлебнул кофе, офисным движением, отработанным до автоматизма. Положил руку на субстанцию, изменяющую структуру плоти, точно сам не был живым, не был плотью. Смотри, сказал он, это не страшно. Нам можно, мы избраны, мы касаемся его, но не погибаем, а приобретаем новую силу. Какая досталась тебе, спросила она. Знать, ответил он. Я вижу мир не так, как ты. Ты видишь оболочку – мои черты, мою одежду, мои движения. Ты видишь этот стол и этот сейф, ты видишь Бабу, стоящего у двери, и Ка, проповедующего с трибуны. А мне не нужно это видеть, я могу закрыть глаза и всё равно буду знать, как ты выглядишь, что делает Баба и о чём вещает Ка. Поэтому я Проводник.

А что умею я, спросила Алярин. Я хочу, чтобы ты поняла это сама. Если я расскажу, ты откажешься. И улыбнулся. После этих слов я скорее откажусь. Я пошутил. Нет, не пошутил. Ты должна решить сама.

Конечно, она всё решила. Однажды в её комнату вошёл мальчик. Даже не вошёл – его втолкнули. Ему было шестнадцать, он был толстый, прыщавый и стеснительный, и его отец решил научить сына, купив ему проститутку. Нормальные девки тебе всё равно не дадут, сказал папаша. Впрочем, был прав, не отнимешь. Пацан робел и боялся, и Алярин понимала, что нужно делать, и она делала это, и очень старательно, но он не успел донести своё крошечное богатство до неё, выплеснув всё в штаны. Потом она попробовала ещё раз, и ещё раз, и с третьего раза что-то неуклюже получилось, точнее, получилось бы, если бы парень не струхнул и не убежал прочь из комнаты, так и не натянув толком штаны.

Он должен был решить сам, сказала она отцу, должен был сам захотеть, попросить, войти, сделать то, что нужно, а не вот это, секс из-под палки, любовь под током, шлюха в качестве первой девушки. Она брызгала слюной, говоря это, а отец виновато смотрел в пол и что-то бормотал в оправдание, и потом она сказала: приводи его ещё раз, я просто поговорю с ним, ему будет проще, я не буду его заставлять, и отец привёл его, хотя нет, не привёл, да и разговора этого не было – она плевалась в зеркало, представляя, что папаша стоит перед ней, а на самом деле он сказал Мамке, что это она, Алярин, натворила дел и опозорила его сына, и Алярин не то чтобы высекли – Мамка была не дура, – но немного похлестали перед всеми (и отцом в том числе) в знак признания её вины. Ты должен захотеть сам, о да, она это прекрасно понимала, только вот, с другой стороны, тот пацан никогда бы не захотел сам, никогда бы не решился, сидел бы себе, листая порножурналы до конца жизни. Может, его вообще не тянуло к женщинам, может, его страсть и участь – игра на кожаной флейте, тогда зачем всё это, зачем это вымученное желание, зачем попытка пробудить непробуждаемое?

А если нет? Если это помогло? Если он, сбежав, подумал в своей комнате и сказал однокашнице: давай… э-э-э, ну… и это уже прорыв, пусть даже однокашница такая же толстая и прыщавая, как он. Прав отец или не прав? Надо или не надо? Принуждать или ожидать желания? Расскажи мне, Проводник, я запуталась.