Стена

— Спасибо, люди добрые, что пришли, что на зов мой откликнулись! Что супостатов уже побить успели. И что зовете во главу отряда — тоже спасибо… Только из меня-то что за предводитель? Мне ж за семьдесят годков уже. Спина вон крючком. Как я вами, молодежью, командовать буду?

— Думаем мы, отче, — из-за спин товарищей подал голос кто-то из мужиков, — думаем, что ты нам для этого в самый раз. Ты ж не только Божий человек, но, как мы слыхали, и служивый!

— Ты ж, не иначе, воеводой был! — с нескрываемым уважением проговорил Аким. — Стало быть, тебе и быть нам предводителем. Веди нас, святый отче, ляхам шеи сворачивать! А мы тебя не подведем.

— Спасибо, братцы! — уже по-военному, по-командирски воскликнул схимник и встал. — Ну, если уж так… если уж я вас поднял да на битву призвал, то права у меня нет отказаться. Буду с вами, а там как Господь решит.

— Вот и славно!

— Слава Тебе Господи!

— Вот теперь-то погуляем!

Эти возгласы слились в общий гул одобрения. Но отец Савватий поднял руку, и сразу мужики умолкли.

— А теперь, — тем же твердым тоном продолжил схимник, — надобно решить, что спервоначалу делать станем. Тебя как звать? — обратился он к светловолосому.

— Проклом звать, отче. Родители так окрестили.

— Так вот ты, Прокл, станешь мне помощником. В ответе будешь за лошадей — чтоб накормлены были и здоровы. И за то, чтоб приказы всем доносились, когда надобно. Вы ведь, ежели я верно уразумел, гонцов разослали, чтоб еще народ поднимать. Значит, отрядов будет несколько. В каждом назначим старшего. Ты, Аким, раз человек служилый, станешь за оружие отвечать… Надобно разузнать, по каким дорогам обозы польские идут к Сигизмунду. Зимой в крепости туго. Так мы станем у ляхов обозы отбивать и переправлять в Смоленск. Опасно это: ляхи город со всех сторон обложили. Но ежели своим помочь не сумеем, то кто тогда будем?

— Не бойся, отче! Иудами не заделаемся! — крикнул из толпы совсем уж молодой парень — борода едва пробивалась на его щеках. — Покажем супостатам, кто такие русские!

Вновь вся толпа загудела, и отец Савватий снова жестом попросил свой вновь обретенный боевой отряд умолкнуть.

— Русскими тогда будем, ежели ради Руси Православной живота не пожалеем! — крикнул он неожиданно молодым, сильным голосом. — Чтобы сраму не имати, надобно сейчас всем воедино собираться и врагам отпор дать! Чтоб не было им покоя ни на единой пяди русской земли, чтоб они спать ложились и от сна пробуждались в страхе. Чтоб дрожали, когда в лесу ветка хрустнет или на дороге пыль покажется. Везде супостатов преследовать будем. На дороге — так на дороге. А ежели в сральне поймаем, так и в сральне загубим, в конце концов.

Мужики загоготали.

Рассвет отряд Савватия встретил в пути — они шли к тому самому селу, куда еще не поспел со своим призывом странник. В то село тем же утром вошел цельный почт панцирной хоругви — пятнадцать копий. И так уж вышло, что их хорунжему, обожравшемуся с вечера дармовой жирной гусятиной, срочно требовалось отхожее место.

…Этот же рассвет застиг Смоленского воеводу Михаила Шеина на Фроловской башне. Воевода расхаживал по площадке в шубе нараспашку, накинутой поверх кольчуги и зерцала.[83] Все три месяца, что длилась осада, он всегда надевал боевое облачение. Его шлем ало сиял, зажженный утренней зарей.

С громадной высоты он видел широкое пространство окрестностей, польские таборы,[84] два из пяти, обступивших теперь крепость. Возле них заметно было движение — подходили свежие неприятельские войска. Осаждающая город армия выросла с начала сентября вдвое, но этого, очевидно, Сигизмунду казалось мало. Отовсюду тянулись сизые полосы дыма, местами закрывая горизонт: неприятель жег костры. Недостатка в дровах у поляков нет — кругом леса.

Ближе, где прежде зловеще чернело громадное уродливое пятно выжженного дотла посада, теперь простиралось чистое белое поле с торчащими из него печными трубами. Снег не мог скрыть страшную рану.

Шеин обернулся, посмотрел в другую сторону. Улицы города-крепости были в этот час пустынны: все, кто не нес службу на стенах, отсыпались. Дымки вились и здесь, но их было меньше, и казались они жидкими, тонкими. Приказ жестко экономить дрова вынуждал людей подтапливать свои жилища совсем понемногу.

Несколько темных фигур — женщины, закутанные в платки, тянулись в сторону Днепровских ворот. Там оставалось единственное торжище, на котором можно было купить хлеб. Опасаясь, что в преддверии зимы те, кто побогаче, скупят все зерно, Шеин распорядился своим указом продавать в одни руки не больше смоленского четверика[85] в день. Кроме того, продажа хлеба была запрещена в частных домах. За торговлей зерном, по приказу воеводы, наблюдал смоленский таможенный голова.