Стена

— Не думай, воевода, не дремлю я. Дело, конечно, нелегкое. Емеля этот был широкой души человек, любил погулять, каждая собака его знала. Но не всякого же стал бы от правого суда укрывать. Надо понять, с кем он особо дружен был или, может, кого мог бояться. И если все концы сойдутся, тогда крыса — все, у нас в ловушке. Помяни мое слово.

Лаврентий хотел еще что-то добавить, но дверь горницы вдруг распахнулась.

— Воевода! — На лице возникшего в дверях стрельца были написаны растерянность и смущение.

— Что? — обернулся Шеин.

— Тут человек пришел к тебе. То есть… не к тебе, он просто в крепость пришел… но стража наша говорит: сюда бы привести надо. А он и не противится — сам хочет.

— Кто таков? Откуда взялся?

— А вот это ты, воевода, сам у него спроси. Как сквозь ляхов прошел, да невредимым сюда добрался…

— Давай ко мне.

— Я уж здесь, Михайло Борисович! Здрав буде.

Слегка отодвинув стрельца крепким плечом, в горницу вошел и склонился перед воеводой высокий монах с упавшими на плечи из-под схимы длинными седыми волосами. Черное одеяние подчеркивало их чистую белизну.

— Господи Иисусе! — Михаил сразу догадался, что это старец, хотя ни разу в жизни его не видел. Слышал о нем в последние месяцы, однако, очень часто. — Да ведь это ж тот самый Порецкий! Лесных людей предводитель!

— Смиренный схимник Савватий пред тобою, воевода, — поправил пришедший. — Господь вразумил меня поднять людей русских супротив силы вражьей, и вот уж вся Смоленщина и окрестные с ней земли воюют и стоят за град Смоленск. Теперь найдется, кому и без меня отрядами командовать, ляхам жизни не давать. А я ныне должен быть здесь, с тобою. Потому, как наступают самые тяжкие испытания… Но об этом ты ведь знаешь и сам.

— Знаю, — Михаил не мог оторваться от сверкающего взора чистых, будто у младенца, и пронзительных, как у ангела на старинной фреске, глаз. — Знаю, отче. Что же ты, пришел с нами вместе умереть?

— Нет, раб Божий. Тебе смерть не здесь суждена и не скоро. И я не здесь умру, — старец растянул сухие губы в покойной улыбке. — А пришел, чтоб тех, кто нуждается, утешить. Не выдержать сего груза одному владыке Сергию, так пускай хоть мои слабые силы в помощь ему будут. Да и оружия я держать не разучился — не раз, не два за последнее время в том убеждался.

— Да уж, длань твоя разит, что десница Господня, — усмехнулся воевода. — Слыхал… Но как ты прошел-то? Люди твои к нам пробиваются с боем, наши вылазные их всегда встречают. Гибнут многие, да и получается через раз на пять. А ты? Один, что ли, дошел?

И снова ответом была та же светлая улыбка:

— Так ведь я с молитвой шел, Михайло Борисович. Шел и молился. Так до ворот крепостных и добрался. Постучал, мне открыли. Говорю: инок я, Савватий. Впустили.

— Постучал — и дверцу в воротах открыли? — с каким-то странным выражением переспросил Логачев. Схимник только на него посмотрел.

Воевода глубоко вздохнул, с отчаянием поглядев на Лаврентия, перекрестился.

— Спасибо тебе, отче. Место, где жить, найдется — многим здесь места уже не надобно. А не слыхал ли новостей последних? Что там, на Москве творится? У нас кто что говорит.

Схимник слегка сдвинул седые брови:

— К нам приезжали недавно люди оттуда. Худо на Москве. Супостаты обнаглели совсем, Бога не боятся. Народ обирают дочиста, но главное — оскорбляют русских людей. Все меньше верят в Москве, что явится королевич да и примет нашу веру. Русь Сигизмунду самому нужна, он ее из пасти не выпустит.

— И народ не восстает?! — в гневе вскрикнул Михаил.

Отец Савватий вздохнул:

— Трудно восстать, когда измена кругом… Все ж привыкли терпеть русские люди… Да, боюсь, и лада промеж наших нет. Тут один верховодит, там другой. Знаю я Москву-то, всегда так было.

Логачев слушал их разговор внимательно, но думал явно о чем-то своем. Появление Савватия навело его на новые мысли.

Час спустя Лаврентий отыскал неподалеку от Авраамиевских ворот, возле костерка кашеваров, Ивана Довотчикова. Начальник стражи и голова стрелецкого приказа во время недавней вылазки был ранен в левую руку. Из-за истощения кровь долго не могли остановить — рану пришлось даже прижигать, а теперь она все никак не затягивалась, на повязке что ни день проступали темные пятна, и костоправка Наталья начала опасаться, как бы, несмотря на прижигание, все же не прикинулся Антонов огонь.

Тем не менее, Довотчков не оставлял службы, заступал на стражу, как было положено, а когда приходилось отражать приступ, шел в бой вместе со всеми. Единственно, когда рядом не было никого, позволял опасениям прорваться наружу, и тогда говорил Наташе с тоской:

— Ты это, ты уж постарайся и руку мне сбереги, не отчикай, а? Хотя и левая, не правая, но тоже ведь нужная, рука-то… Все с двумя руками будут, а я — нет. Получается, что уж и не человек, не по Божьему образу и подобию получаюсь я…

— Я тебе язык отчикаю за такие слова, только высунь посильнее! — грозно отвечала девушка, хотя в душе ей было ужасно жаль Ивана — она понимала, какую боль ему приходится перемогать, чтоб держаться, и как мало надежды, что его рука вновь станет здоровой…