Стена

Спустя минуту двое посадских, помогавших осадным людям на стене, потащили покойника вниз, шатаясь и спотыкаясь на крутой лестнице: даже истощенный, как и они сами, мертвец казался им непомерно тяжелым. Владыко подумал, что надо и ему спускаться. Здесь, где только что сражение кипело, где полчаса назад смоляне с великим трудом свалили приставленные татарским отрядом осадные лестницы, не было места человеку, коему сан не давал права сражаться.

«Но не значит ли явленное мне сегодня, что право сие мною обретено? — вдруг подумал он. — Что же — разве не воевали иноки на Руси спокон веков? Или монахи Троице-Сергиевой лавры не воины? Что архиерей… Что Пересвет с Ослябей… Почему же нельзя?!»

— Владыко! Грех на мне! Выслушай!

В двух шагах стоял пушкарь, с закопченным, окровавленным лицом, с закатанными рукавами, из которых торчали черные от пороха руки.

— Чую, убьют меня сегодня! Отпусти грех, владыко!

— Слушаю тебя, раб Божий.

Вновь глухо ударило в кирпичный зубец стены, осколки кирпича посыпались на епитрахиль, которой архиепископ покрыл голову кающегося.

— Жена у меня померла, истощала вся, лихорадило ее, да с голодухи сил мало стало… А все из-за меня — обирал я ее, куска не додавал… Казалось, мне-то нужнее, я-то воюю. А она, Матреша моя, и ядра таскала, нам подносила, и могилы рыла убитых хоронить, и тряпье мое кровавое отстирывала. А нынче взяла, да Богу душу отдала! Грех на мне, владыка, грех великий!

— Дети есть у тебя? — спросил архиепископ.

— Двое, малых еще… Матреша им хлеб свой добавочно отдавала, перед смертью признала, сама не ела… Господи, я погубил ее, я сам…

Владыка ничего больше не спросил:

— Отпускаются грехи рабу Божию… имя твое как?

— Софрон.

— Рабу Божию Софрону, во Имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!

— Владыка, и меня исповедуй, мне грехи отпусти!

Еще один из осадных людей бухнулся коленями о твердый кирпич, склонил покрытую копотью голову перед архиепископом, так и не поднявшимся с колен.

— Страх велик меня обуял… Это когда внизу, в подкопах дрались. Побежал я перед вражьим натиском. Когда опомнился, товарищ мой, напарник, что в проходе один остался, погиб уже!

— А ты мог его спасти?

— Не ведаю… Но вместе-то Бог дал, может и выстояли… А я-то… я…

Потом подошел еще кто-то, потом еще. Епитрахиль пропиталась потом и гарью, утратила свою белизну.

Начался новый накат, пушкари, покидав фитили, тоже взялись за бердыши, стали отталкивать от стены невесть откуда выросшие из дыма лестницы.

Кто-то упал рядом, забился в судорогах. Кажется, тот самый, по имени Софрон, что первым попросил исповеди. Или не он…

«Как быть-то? — вдруг подумал владыка Сергий. — Ведь я же узнал имя стрелка! Того, кто убил дурачка Ерошку… Может, тот же стрелок убил и Катерину? Он многое мог бы рассказать. Но я никому не могу открыть то, что услышал! А если он вновь кого-то убьет?»

Кто-то вскрикнул, упал совсем рядом с владыкой. А из-за кирпичного зубца показалась оскаленная морда с раскосыми глазами. Разряженный пистолет в руке татарина дымился, другой рукой он поднимал нож.

— Изыди, сатана! — крикнул архиепископ и, подняв руку, осенил возникшего перед ним врага крестным знамением.

Тот вдруг нелепо взмахнул руками, качнулся в проеме и рухнул затылком вниз, будто что-то отшвырнуло его со стены…

Владыка спустился со стены спустя несколько часов. Почти все это время так и простоял на коленях. Да и встать на стене в полный рост было невозможно: наверняка попал бы под пулю…

И все время перед ним стояли глаза Казанской, из которых бежали и бежали масляные слезы.

И казалось ему, что каждый из отдавших жизнь на стене православных был в тот день оплакан самою Богородицей, и была Ею оплакана судьба самого Смоленска.

На другой день к нему пришел воевода и тоном самой настойчивой просьбы сказал:

— Христом Богом, владыко! Не смею тебе приказывать, но прошу внять: не ходи более на стену. Погибнешь — нас всех сиротами оставишь!

— Тут уж как Господь решит, — владыка опустил голову под пронзительным взором Шеина. — А сейчас пошел потому, что стрелец твой от смертельной раны умирал, и вниз бы его живым не донесли. Он мне важную тайну открыл. Очень важную, Михайло Борисович!

— Какую тайну? — вскинулся воевода.

— Вот этого я, как сам понимаешь, сказать и не могу. А ведь как надо б тебе знать ту тайну, Михайло! Ой, как надо! Прикажи меня, что ли, в подвал к Лаврушке твоему отправить да на дыбу вздернуть. Может, я и не выдержу, может, душу свою сгублю, а ту тайну открою?

Шеин еще боле помрачнел. Поглядел владыке в глаза, покачал головой.

— Не искушай, владыко! Сам знаешь, что я такого никогда не учиню. И Лаврентий никогда на то не пойдет.

— Ну? Он-то не пойдет? А для него-то выведать — долг и обязанность, а не право!

Михаил поднял голову, обжег архиепископа яростным взглядом.

— Ты что говоришь такое? Знай меру, владыко!

— Но надо ведь, надо, чтоб ты сие знал!

Неожиданно воевода ухмыльнулся: