Стена

— Нет! Вот такая штука, — он показал пальцами прямоугольник. — В три полоски: черная, золотая и белая. А еще — орел двуглавый.

— О, это есть карашо, что орель с две голёвы! — немного одурело сказал Майер. — Зольдат с орель есть наш зольдат. У него тоже быль пистоль с дырка?

— Нет! В том-то и дело… Пистоль большой, и весь — серебряный. И из этого пистоля вроде как свет зеленоватый пошел. Тонкий-тонкой такой лучик, как соломинка. Но яркий! И тот лучик ляхам руки-ноги отрубать начал… Они меня с испугу-то и выпустили!

— А зольдат потом под земель ушел?

— Нет, он на небо улетел!

Фриц в тот же день рассказал эту историю Григорию, и когда тот выразительно глянул на друга, подтверждая прежнюю мысль о том, что у Сани явно нелады с головой, немец сел на свою лежанку, преспокойно развязал принесенный с собой мешок и вывалил на пол отсеченную руку.

— Прости, Григорий за такое варварство. Но только сможешь ли ты объяснить, что это такое?

Колдырев посмотрел, и его мертвенно опустошенное лицо осветилось любопытством.

— Вот это да… Ничего не понимаю.

— И я не понимаю.

Рука была срезана ровно и чисто, будто острым как бритва ножом. Срез плоти оказался обожжен. И хотя уже это невозможно было как-то объяснить, но таким же образом, чисто и ровно, был срезан оставшийся на руке благодаря ремню кусок железного наплечника. Край его был оплавлен.

— Ну? — Майер в упор посмотрел на друга. — Как это объяснить?

Колдырев наклонился, осторожно коснулся мертвой руки, словно проверяя, не шутка ли это, не деревянная ли. Потом выпрямился, отряхнул ладони и вынужден был признаться:

— Не знаю.

— Воеводе говорить станем?

Григорий ненадолго задумался, потом покачал головой.

— У него и без того забот полон рот… Не об ангелах и демонах думать ему — о людях. А призраки эти Сашкины нам не вредят. Наоборот, помогают. Значит, и нужды нет кому-то еще говорить. А то кто знает — как это обернется. Народ с голодухи да усталости от наших историй с ума помутится вконец, еще ворота откроет да крестным ходом вокруг пойдет… Сигизмундищу на радость… Другое дело, что ангел, стреляющий огнем, — это что-то вовсе уж непонятное. Ты представляешь себе такое?

— Представляю, — шепотом сказал Фриц. И перекрестился. Справа налево. — Архангел Михаил.

Григорий очень странно посмотрел на него. И промолчал.

Майер аккуратно уложил руку поляка обратно в мешок, затянул его и поднялся.

— Отнесу, зарою на кладбище, — сказал он. — Грех, конечно, но мне нужно было тебя убедить… Да и себя тоже.

— А ты греха не бойся, Фрицушка, — покачал головой Гриша. — Даже наоборот: те, за стеной-то, может без погребения и сгниют, лисам да галкам на корм достанутся. А этот поляк будет хотя бы немного, но похоронен. Хоть кусок от него.

Фриц поморщился.

— Фуй! Ты стал иногда рассуждать, как прежние мои знакомцы из Университета… Но они — безбожники. Ты в Бога-то верить не перестал? А, Григорий?

Колдырев глянул снизу вверх темными, совершенно пустыми глазами.

— Если б я перестал верить в Бога, то давно выстрелил бы себе в сердце. И успокоился навеки.

— Правда? — Майер присвистнул. — Как просто! И стыд не замучает? Каждый боец на вес золота, а ты мечтаешь сбежать!

— Я же сказал: если б не верил в Бога. Безбожнику-то чего стыдиться, коли отвечать не придется?.. Нет, Фриц, нет. Бог ведает, что я об одном лишь прошу его в молитвах каждый день: чтобы дал мне скорее пойти туда, к нему. Скорее снова обнять Катеньку…

Он впервые с того самого страшного в его жизни, апрельского дня заговорил о случившемся. И Фриц обрадовался. Пускай говорит, пусть выговорится, даже расплачется, только не запирает в себе эту жестокую, жгучую, непереносимую боль.

— Слушай, — сказал Майер, — с Катей ты будешь, будешь с нею вечно… Так неужто не сможешь сколько-то лет подождать?

— Не смогу. Каждый день — как пытка на дыбе.

— У-у… На дыбе ты, положим, не был. Хочешь проверить, сколько можно выдержать, попроси Лаврентия. А коли серьезно, то ведь дело не в этом. Ты боишься, что снова захочешь жить, ведь так? Боишься снова испытать радость, увлечься красивой женщиной…

— А вот этого никогда не будет! — без злобы, с укором разве что, прервал друга Григорий.

— Верю. А сам ты в этом сомневаешься. Потому и хочешь умереть. Чтоб жизнь тебя не испытывала. Не искушала. Я знаю, ты так сам себе не признаешь, но это сидит у тебя внутри. Кто-то из студентов с философского факультета говорил мне, как это называется, но я позабыл… Если б не война, ты бы, возможно, уже научился жить со своей болью, не пытаясь от нее убежать. А так получается, ты используешь возможность легко уйти от боли. Но так нельзя.

— Думаешь?

И вдруг Колдырев усмехнулся. Фриц, отложив мешок, сел рядом с другом и обнял его за плечи.