Стена

— Братья и сестры! — голос архиепископа молодо зазвенел, светлые глаза блеснули. — Скорбь велика пришла на нашу землю. На всю землю русскую, к коей град Смоленск ключом и замком надежным поставлен… Вековой наш враг подступает к стенам, чтобы сокрушить крепость, а следом за нею овладеть всей Русью Святой… Лживы клятвы супостатовы, будто бы идет его войско на Руси мир вотдарить!.. Да, неспокойно нынче в Москве: аки вороны ненасытные терзают ее самозванцы, смута и рознь изнутри пожирают… Но не иноземцам же вверять судьбу столицы нашей и всего государства нашего?!

Нерушимой стеной встанем, братья и сестры, и смоленскую оборону прославят по всей Земле Русской, прославят во все времена. Нерушимой стеной называют заступницу нашу — Богородицу, что покровом своим и молитвой своей нас, грешных, обороняет. Такой стеной и станет Смоленск на пути врага, помышляющего лишить нас всего достояния, и земли, и Отечества, и Веры Православной!

Архиепископ сделал долгую паузу; никто из толпы не вымолвил ни слова… Казалось, даже не дышал никто. В тишине потрескивали свечи.

— Ныне многих в скорбь повергло решение воеводино — выжечь град, что за крепостными стенами, — негромко продолжал священник. — Да, горе то для многих: строили, украшали, добром обзаводились, и теперь — враз все утрачено будет… Однако имеющие разумение понять должны! Этой бедою от худшей беды спасаемся. Не овладеют враги Смоленском…

Сергий вновь возвысил голос, словно вбивая эти слова в умы прихожан. По спине Григория пробежали мурашки.

— Ныне молиться надобно, чтоб ниспослал всем нам Господь силы. Силы победить и царство русское освободить. Смоляне! Чада мои духовные! Порадейте о себе и о всех нас. Мужайтесь и вооружайтесь. Время пришло! Время приспело великое дело-подвиг совершить, как только Бог вам укажет и помощь вам подаст!

Архиерей наконец умолк, и полный собор едино вздохнул, одним могучим дыханием ответив на прозвучавший перед алтарем призыв.

Однако стоило владыке поднять и вытянуть над гудящей толпою руку со сжатым в ней золотым крестом, как шум разом утих.

— Знаю я, чада, знаю, что вы готовы жертву принесть! Мало таких, кто не готов, кто страшится или обуян бесом жадности. Все мы ныне стоим перед закланием. И многих оно не минет… Благословляю всех на сей велик подвиг и стану непрестанно молиться за вас. И вы за меня молитесь, православные… потому как вместе примем Голгофу нашу!

Глянув в это время на Михаила, Григорий увидал то, чего не видел ни разу до того и не увидит ни разу после: в глазах воеводы стояли слезы… И Шеин понял, что выдает себя, что кроме Колдырева его слабость сейчас заметят многие: после проповеди владыки люди стали оборачиваться, ища взглядами Шеина. Михайло Борисович сделал над собою усилие и, как мог, широко раскрыл глаза, чтобы заставить слезы уйти назад, скрыться под нижним веком. Но те только вырвались из плена и пролились, сверкнув в свете паникадил двумя дорожками на щеках воеводы.

— Идем, Григорий.

Шеин круто развернулся к выходу.

— Я приказал бить утром в набат,[46] — сказал воевода нетвердым еще голосом, запоздало оборачиваясь к оставленному позади собору и осеняя себя крестом.

— Давно я его не слыхал, — задумчиво проговорил Колдырев, внутренне все еще переживая слова архиепископа и то удивительное единение, которое снизошло после его проповеди. — По Европе разъезжая, как-то и позабыл, что Русь-то вся в огне да в войне… Столько лет — смута!

— Видно, есть за что, — с глубоким вздохом отозвался воевода, успевший украдкой провести атласным обшлагом рукава по влажным щекам. — И знаешь, Гринь… чудится мне, будто все беды наши — кара нам. Ты глаза-то не отводи, я не прописные истины тебе говорю, я о другом толкую… Причем кара эта — вполне определенная, не за все грехи наши скопом, а за один, явственный…

— И что за грех это? — осторожно спросил Григорий.

— Царь Борис, — не задумываясь, ответил Шеин. — Бориска Годунов. Сел на трон не по благословению Божьему, а неправдой, хитростью и подкупом… А мы все ему кланялись, приказы его исполняли, слушались и почитали. А ведь он даже не Рюрикович по крови, так, мурза татарский, самозванец навроде Мнимого Митьки! Вот с него-то все наши беды и пошли — неурожаи, голод, смута, бунты, поляки, — а потому что нету богопомазанника на русском на троне, нету. Эх, Борис, Борис…

— Ну, Михайло Борисович… — развел руками Григорий. — Грех такое говорить воеводе Смоленскому. Годунов ведь самолично сюда приезжал, еще при царствовании Федора Иоанновича, и направление стены крепостной наметил, и расположение башен указал…