Стена

Нужно было ждать да ждать. Здесь очень много времени, его не подгоняют тысячи разных часов. Ничто не гонит и не подталкивает, в лесу единственный источник беспокойства — я сама, до сих пор страдаю от этого.

В марте зима вернулась. Пошел снег, ударил мороз, лес за ночь превратился в стеклянный дворец. Но холод долгим не был, уже ведь пригревало солнце и с крыши капало. Дичи ничего не грозило, на южных склонах хватало проталин с травой и листьями. Той весной мертвых косуль я больше не находила. Когда светило солнце, мы с Луксом ходили в лес или носили сено с сеновала. Однажды я подстрелила ослабевшую косулю и заморозила ее. Наконец началась оттепель, несколько дней подряд шел дождь и дул сильный ветер. Из дома было видно только хлев — так низко висел туман. Я жила на маленьком теплом островке в сыром океане тумана. Лукс заскучал, грустно бродил от дома к прогалине и обратно. Я ничем помочь не могла, промозглая погода худо на меня действовала, я боялась простудиться. В горле уже першило, и начинался кашель. Но я не заболела, на следующий день все прошло. Куда хуже, что начались ревматические боли в суставах. Тут же опухли и покраснели пальцы, их было больно сгибать. Меня знобило, я принимала таблетки от ревматизма из запасов Гуго, мрачно сидела дома и мрачно представляла, как в конце концов совсем не смогу пошевелить руками.

Наконец дождь перешел в снег с дождем, а потом — просто в снег. Пальцы все еще опухали, болели от любого движения. Лукс видел, что я болею, и все время проявлял бурную преданность. Однажды довел меня этим до слез, а потом мы оба смущенно сидели на лавке. По елкам рассаживались вороны, ждали отбросов. Вероятно, они рассматривали меня как некое замечательное учреждение, что-то вроде социального страхования, и делались день ото дня все ленивее.

Одиннадцатого марта Кошка спрыгнула с постели, подошла к шкафу и решительно потребовала, чтобы ее впустили. Взяв старый платок, я постелила его в шкаф, и Кошка забралась туда. Я тем временем занималась своими делами и только вечером, вернувшись из хлева, вспомнила про Кошку и заглянула в шкаф. Все уже миновало. Она громко мурлыкала и радостно лизнула мне руку. В этот раз котят было трое, и все живые. Трое полосатых котят всех оттенков серого, уже тщательно вылизанные и проголодавшиеся. Кошка наспех напилась и тут же вернулась к потомству. Я прикрыла дверцу и прогнала любопытного Лукса. В этот раз Кошка не приходила в такую ярость, как тогда с Жемчужиной, она хоть и шипела на Лукса, но, как мне показалось, больше для проформы. До сих пор удивляюсь, как сильно это радостное событие взбудоражило Лукса. Не найдя иного способа выразить свое ликование, он слопал двойную порцию. Вообще я заметила, что от всех душевных треволнений на него нападает страшный жор. И Кошка вела себя так же: когда ее бесили вороны, она часто наведывалась к миске. Той ночью она не пришла ко мне; я лежала без сна и вспоминала Жемчужину. Кровавое пятно на полу никак не отмывается. Я решила не закрывать его. Мне следовало к нему привыкнуть и жить с ним. И вот опять трое котят. Я решила не любить их, но было очевидно, что выполнить это благое намерение мне не удастся.

Погода помаленьку налаживалась. Внизу, разумеется, уже давно было ясно, но в горах туман, прежде чем рассеяться, часто держался неделями. А потом вдруг очень быстро стало тепло, почти по-летнему, трава и цветы повсюду пробились из мокрой земли буквально за ночь. На елях выросли свежие лапки, а крапива на навозной куче радостно закудрявилась. Перемена была такой быстрой, что я и обернуться не успела. Но лучше мне стало не сразу, в первые теплые деньки я была еще более вялой, чем зимой. Только пальцы внезапно поправились. Котята жили припеваючи, но вылезать из шкафа пока опасались. Старая Кошка не так волновалась за них, как за Жемчужину. По ночам она с удовольствием отлучалась на часок-другой. То ли она больше доверяла мне, то ли вообще меньше тревожилась за малюток-тигрят. Она мисками поглощала Беллино молоко, превращая его в молоко, подходящее для котят.