Стена

Иногда хочется, чтобы это отчуждение перешло в близость, но от этого я очень далека. Чужой и злой для меня по-прежнему одно и то же. И я вижу, что от этого не свободны даже звери. Этой осенью появилась белая ворона. Она всегда летает немного позади остальных и одна сидит на дереве, а товарки ее избегают. Не понимаю, почему другие вороны не любят ее. Для меня она — особенно красивая птица, но остальным воронам она отвратительна. Я наблюдаю, как она сидит одна-одинешенька на своей елке и глядит на лужайку, грустная неудачница, которой и быть-то не должно, белая ворона. Она сидит, пока не улетит стая, тогда я выношу ей немножко поесть. Она такая ручная, что я могу к ней подойти. Иногда, когда я подхожу, она даже слетает на землю. Ей не понять, отчего она изгой, другой жизни она не ведает. Она всегда будет такой отверженной и одинокой, что боится человека меньше, чем своих черных родичей. Наверное, они до того ее презирают, что брезгуют даже насмерть заклевать. Я каждый день жду белую ворону и приманиваю ее, а она внимательно глядит на меня красноватыми глазами. Я очень мало что могу для нее сделать. Возможно, мои подачки продлевают жизнь, длить которую не нужно. Но я хочу, чтобы белая ворона жила, а иногда мечтаю, что в лесу заведется еще одна и они найдут друг друга. Я в это не верю, просто очень хочу.

Из-за болезни февраль показался совсем коротким. В начале марта неожиданно потеплело, таял снег на склонах. Я боялась, что Кошка отправится на поиски приключений, но она не обнаруживала и намека на любовную тоску. Болезнь даром не прошла. Она часто резвилась как котенок, потом засыпала от усталости. Была дружелюбной и терпеливой, Луксу нравилось с ней водиться. Дошло даже до того, что они стали спать вместе под печкой. Такое превращение немного меня беспокоило, казалось, оно знак того, что Кошка еще не вполне поправилась. Я тоже продолжала чувствовать слабость, это было опасно. До начала весенних работ непременно нужно собраться с силами. Иногда побаливал левый бок. Когда я таскала сено или колола дрова, появлялась одышка, она мешала. Не сильная боль, просто неотвязная, как постоянное предостережение. Я посейчас чувствую ее, когда меняется погода, но с лета снова могу глубоко дышать. Боюсь, болезнь отразилась на сердце. Да что толку с этих опасений.

В марте было что-то утомительное и опасное. Нужно было беречься, да я не особенно могла. Солнце соблазняло посидеть на лавке, но оно очень утомляло, и от лавки пришлось отказаться. Страшно скучно все время думать о своем здоровье, и по большей части я совершенно о нем забывала. Земля была холодной, и с заходом солнца воздух становился по-зимнему сырым и промозглым. Трава под снегом перезимовала так хорошо, что кое-где оставалась зеленой. Корма для дичи на лесной поляне было достаточно.

Весь март провозилась с дровами. Работа шла медленно, поскольку я задыхалась, но она жизненно необходима и поэтому должна быть сделана. При этом я двигалась как в полусне, словно ступая по вате, а не твердой лесной почве. Не особенно об этом задумываясь, я то бурно радовалась, то слегка пригорюнивалась. Сама заметила, что веду себя, как Кошка, которая из-за болезни снова превратилась в котенка. Перед сном мне часто мерещилось, что лежу в ореховой кроватке рядом со спальней родителей и слушаю монотонное бормотание, доносящееся сквозь стенку и убаюкивающее меня. Все снова повторяя, что нужно наконец опять стать взрослой и сильной, я в действительности стремилась назад, в тепло и тишину детской, или еще дальше, в те тепло и тишину, из которых меня извлекли на свет Божий. Смутно сознавала, что это опасно, но искушение после стольких лет наконец поплыть по течению было слишком сильно, чтобы я могла устоять. Лукс очень огорчался. Он заставлял меня ходить в лес, что-то делать, стряхнуть полудрему. Мое маленькое ребячливое «я» страшно на Лукса сердилось, не желая ничего слушать. Так я проводила сверкающие мартовские дни, чересчур рано выманившие из-под земли цветы: пролески, примулы, хохлатки и одуванчики. Они прелестны и созданы мне на радость.

Кто знает, сколько бы так еще продолжалось, если бы не вмешался Лукс. Он привык совершать в одиночестве маленькие прогулки и вернулся однажды в полдень, скуля и показывая окровавленную переднюю лапу. Я немедленно вновь стала взрослой женщиной. Было похоже, что лапу придавило тяжелым камнем. Я вымыла лапу и, поскольку не могла определить, сломана она или нет, сделала из дерева шину и перевязала его. Лукс все терпеливо сносил, страшно радуясь, что я им интересуюсь. Следующие два дня он, подремывая, провел под печкой. Я кляла себя за то, что пес из-за меня попал в беду. Я просто не заботилась о нем, бросила его на произвол судьбы. Вновь осмотрев лапу, убедилась, что она не сломана. Лукс принялся ее вылизывать, я не стала накладывать новой повязки. Лукс сам знает, что ему на пользу, а он хотел зализывать рану. Через неделю он уже снова носился, сперва прихрамывая, а потом — как прежде. Лапа осталась несколько шире и бесформенее, чем была раньше.