Стена

Стоял чудесный летний день, но на сердце у меня было тяжело. Мне всегда ужасно тяжело расставаться, пусть и ненадолго. Я — человек оседлый, путешествия всегда делали меня несчастной. Мысли мои были дома, дом стоял на солнце с закрытыми ставнями. В покинутом доме есть что-то невыразимо печальное. Я поднималась в горы, а дома у меня нигде не было. В этот раз я не оставила на столе записки, и в голову не пришло. К полудню мы были на месте, это рассеяло мою задумчивость. Лукс с радостным лаем помчался через луг к хижине. Он вспомнил прошедшее лето и уже чувствовал себя в лугах совсем как дома. Я пустила Беллу и Бычка пастись и вошла в хижину. Неприятное чувство не проходило, но я собралась, немного отдохнула и взялась за дела. Принесла из хлева хворост и вымела годовую пыль. Я всё вспоминала Тигра и, открыв шкаф, на миг вообразила, что сейчас увижу спящего, свернувшегося клубком, котенка. Колени подкосились, пришлось крепко ухватиться за шкаф, пока не отпустила дурнота.

Позже я уселась на лавочке перед домом и, как оглушенная, уставилась перед собой. Все было как прежде: бочка с дождевой водой, чурбан для колки дров и дрова, словно они ждали наших старых утренних игр. Я знала, что дальше так идти не может, но была не в силах просто подавить горе. Мне всегда приходилось ждать, что оно созреет и выносится, а потом пройдет само. Но работать я могла. Пошла за хворостом и после обеда таскала к хижине одну вязанку за другой. Там раскладывала его сушиться на солнце. Одеяла и соломенный тюфяк вытащила на улицу еще с утра. Они не отсырели, но пахли затхло. Зимой хижину, должно быть, замело снегом по самую крышу. На этот раз я сразу принесла с собой побольше картошки и сложила ее в кладовой. Не было ведь никаких шансов, что удастся где-нибудь найти еще муки. Если она где и оставалась, так давно заплесневела или съедена мышами. На третий день подстрелила молодого оленя, разложила посоленное мясо по горшкам, завязала их и закопала в тени в снег. Я все еще чувствовала себя какой-то угнетенной, но Белла и Бычок были довольны. Иногда они бросали пастись, подходили к хижине и просовывали в дверь свои большие головы. Приходили не только из симпатии ко мне, но и потому, что я приучила их получать из моих рук немного соли.

Только на пятый день пошли с Луксом к обрыву. Все окрестности превратились в цветущие зеленые заросли. Поля и луга теперь по цвету почти не различить. Сорняки победили на всех фронтах. Проселки заросли еще первым летом, теперь же и от больших асфальтированных шоссе остались лишь маленькие темные островки. Семена проросли сквозь потрескавшийся от мороза асфальт. Скоро никаких дорог вообще не останется. Вид далеких колоколен на этот раз меня почти не тронул. Я ждала привычного приступа горя и отчаяния, но их не было. Было так, словно я уже пятьдесят лет живу в лесу, и колокольни стали для меня просто сооружениями из кирпича и камня. Меня они больше не касались. Я даже поймала себя на мысли о том, что Белла дает мало молока и я правильно оставила внизу маслобойку. Тут я поднялась, и мы с Луксом пошли дальше в лес. Собственная холодность меня потрясла. Что-то изменилось, и придется примириться с новыми обстоятельствами. От таких мыслей стало неуютно, но избавиться от этого чувства удастся, только если я переживу его и оставлю позади. Не следует пытаться искусственно длить жизнь старых горестей. Обстоятельства прежней жизни часто заставляли меня лгать; ныне же давно нет ни причин, ни оправданий для лжи. Ведь я больше не живу с людьми.

С началом июня я наконец-то привыкла к лугам, но все стало иначе, чем в прошлом году. То первое лето в горах неповторимо, да и не хотелось бледного повторения, я, как могла, противилась прежним чарам. И горный мир мне помогал, он замкнулся и стал чужим.

Дел было меньше, чем год назад, я ведь не сбивала масла. У Беллы было мало молока, и Бычку наконец пришлось довольствоваться одной водой. На день молока хватало, и я снова понемногу начала сбивать масло мутовкой. Бедная Белла, если не случится чуда, у нее больше никогда не будет теленка.