Стенание

Дальше Хью писал:

Среди английского купечества многие всерьез обеспокоены происходящим, и, боюсь, атмосфера в городе ухудшилась. Так что я подумываю, не переехать ли и мне тоже в Германию.

Я вздохнул: мне казалось, что мой подопечный нашел сущий рай, где можно жить в безопасности, но выяснилось, что это отнюдь не так. Я вспомнил, как впервые скрестил клинки с Дириком по поводу опекунства над Хью, а затем мои мысли плавно переключились на Изабель. Что будет с этой женщиной теперь, когда на нее навалились вся тяжесть ее собственного преступления и смерть Эдварда? Я вспомнил, как она неистово, безумно кромсала картину, за которую прежде так одержимо боролась, и, повинуясь порыву, сел за стол, взял перо, придвинул чернильницу и написал записку Гаю:

Я не видел тебя с тех пор, как навестил того несчастного в больнице Святого Варфоломея, но постоянно думал о тебе. Миссис Изабель Слэннинг, моя бывшая клиентка, чьи интересы я представлял по одному делу — печальная семейная распря, — сейчас испытывает страшные душевные страдания. Эта женщина придерживается старой веры, и я попросил ее теперешнего адвоката привести к миссис Слэннинг священника, но меня очень беспокоит ее состояние. Не мог бы ты навестить эту даму, если, конечно, найдешь время? Думаю, ты в состоянии ее утешить.

Я добавил также адрес Изабель, подписался «Твой любящий друг Мэтью», посыпал письмо песком и запечатал его. Вот, подумал я, теперь Гай увидит, что я вовсе не против того, что он придерживается старых верований. Мало того, не исключено, что он и впрямь сможет сделать что-нибудь для миссис Слэннинг, хотя в глубине души я боялся, что она уже повредилась умом.

На следующее утро я снова принарядился и пошел к конюшне. Сегодня д’Аннебо принимали в Хэмптон-Корте. Приветственная церемония с участием малолетнего принца Эдуарда, который впервые присутствовал на публичных торжествах, должна была состояться в трех милях от дворца, у реки. Из Сити мне предстояло добираться туда верхом, но я утешался тем, что во время самого события останусь в седле. Накануне я наконец-то побрился, и мои щеки были гладкими: теперь Блоуэр уже ничего больше не скажет про щетину.

Накануне вечером я попросил Мартина передать Тимоти, чтобы тот хорошенько выскреб Бытия и заплел его гриву в косички. Когда я утром вошел в конюшню, то с удовольствием увидел, что мальчик потрудился на славу. Слуга упорно не смотрел мне в глаза, когда ставил лесенку рядом с лошадью. Правда, когда я сунул ноги в стремена, подросток взглянул на меня и робко улыбнулся, открыв промежуток на месте двух передних зубов, выбитых, когда он был уличным мальчишкой, еще до того, как я взял его к себе.

— Хозяин, — несмело произнес он, — вы сказали, что снова поговорите со мной о… о сожженных книгах.

— Да, Тимоти, — кивнул я. — Но не сейчас. Я обязан быть на важном мероприятии.

Юный слуга ухватился за поводья:

— Одну минуту… Знаете, сэр, это, должно быть, мастер Броккет донес про книги. Я бы не сказал этого, но Мартин по-прежнему на своем месте и, как всегда, обругал меня вчера вечером. — Мальчик покраснел и чуть повысил голос: — Сэр, это несправедливо и нечестно, я не хотел причинить вам никакого зла!

Глубоко вздохнув, я ответил:

— Я оставил пока Мартина… по некоторым соображениям. — А потом не выдержал и взорвался: — И меня расстроил не столько его поступок, сколько твое подглядывание! Я доверял тебе, Тимоти, а ты меня подвел! — Глаза подростка наполнились слезами, и я заключил уже более спокойно: — Я поговорю с тобой завтра, Тимоти. Завтра.