Стэнли Кубрик. С широко открытыми глазами

Несколько дней я выполнял задания, которые надавал мне Андрос, но однажды утром я снова увидел Кубрика: «Эмилио, мне нужное съездить в Лондон». Как только он сказал это, то сразу оказался в машине. В отличие от других актеров и режиссеров, которых я возил в «Миникэбах», Кубрик не дождался, когда я открою для него дверь. Он был так быстр, что добрался до машины раньше меня. Все чаще и чаще он выбирал «Минкс», а не «Мерседес», которым управлял его пожилой шофер Лесли. Кубрик снова говорил немного, когда ехал в машине. Он читал различные документы и делал заметки в своей записной книжке, которую всегда быстро клал на место во внутренний карман пиджака. Когда он открывал рот, оттуда всегда вылетал совершенно неожиданный вопрос.

– Ты перепробовал множество разных работ, – спросил он однажды днем, – какая твоя любимая?

– Гоночные машины – это моя страсть, остальное – просто работа. Надеюсь, у меня будет возможность участвовать в гонках в скором времени.

На мгновение я умолк.

– Можешь пообещать, что продолжишь работать на меня?

– Конечно. Если все будет так продолжаться, с большим количеством работы и соответствующим чеком в конце недели.

Он не возвращался к этой теме, пока мы не поехали домой. Вдруг он спросил, состою ли я в профсоюзе? Я услышал нотку надежды в его голосе. Для меня было достаточно услышать слово «профсоюз», чтобы в подложечной ямке завязался узелок. Он не дождался ответа и объяснил, что ему нужен ассистент, который не связан английской рабочей неделей с восьми до шести. «Это пустая трата времени – заканчивать работать в шесть. Остается еще целых полдня, – прокомментировал он просто. – Мне нужно, чтобы ты был тогда, когда ты мне понадобишься, даже если это означает вечером после обеда. Когда я снимаю фильм, мне нужно, чтобы я мог положиться на своих ассистентов всегда». Он подчеркнул последнее слово, сказав его медленно. Внезапно он стал болтливым: добавил, что человек, которого он искал, должен помогать ему в решении самых различных задач. Он должен был быть водителем, курьером, секретарем, менеджером автомобилей для служебных задач и так далее. Это не соответствовало нормам труда, принятым в английских профсоюзах, которые чрезмерно категоризировали работу. Эта сегментация означала, что для выполнения того, что он считал работой для одного человека, профсоюзы требовали бы нескольких человек. Он считал это еще очередной тратой времени. «Когда мы будем работать вместе, мне нужно будет передавать тебе блокноты, заметки, камеры… Мне нужно, чтобы я мог положить блокнот тебе в карман, не думая, что это нарушает правила профсоюза. Если бы я следовал этим правилам, мне нельзя было бы тронуть тебя даже пальцем».

– Я понимаю, – ответил я, когда он закончил говорить. – Если помощь означает следование этим чрезмерно требовательным правилам, она будет не очень-то полезной, да?

– Точно. Не следует вестись на то, что говорят профсоюзные активисты. Я дам тебе все, что тебе может когда-нибудь понадобиться.

В тишине салона автомобиля я думал, как чудесно было бы, если бы то, что сказал Кубрик, было правдой. Я больше никогда не собирался верить профсоюзам, это точно. Когда волна забастовок в шестидесятых годах дошла до фабрики чулочно-носочных изделий в Боремвуде, где я работал, мои коллеги заверили меня, что профсоюзы защитят нас и что можно не беспокоиться о нашей зарплате. Тотальная забастовка продолжалась, и я чувствовал, что нахожусь в одиночестве среди всех этих подверженных эйфории людей, думая о том, что в то время мне казалось очевидным: мы не работаем, мы не производим чулочно-носочные изделия, поэтому нечего продавать, нет выручки, нам не заплатят. Фактически завод закрылся. На телевидении шли бесконечные дебаты, но я был несильно образован, и они были слишком сложны для меня. Я не мог понять, кто был прав: лейбористы, которые поддерживали забастовку, или консерваторы, которые выступали против нее. Рабочие, которые протестовали за лучшую зарплату и сокращение рабочего времени, или руководство, которое демонстрировало цифры и статистику, чтобы показать, что это просто невозможно. Единственное, в чем я был уверен, – это в своей злости на то, что я потерял работу, а вместе с ней и будущее, которое я собирал по кусочкам, а также в том, что мне будет стыдно вернуться домой и посмотреть Жанет в лицо. Под конец этих тяжелых месяцев она дала мне тарелку с супом и оставила меня есть за столом в одиночестве. Когда я спросил ее, дала ли она Маризе и Джону что-нибудь поесть, она неуловимо ответила: «Да, конечно». «А что насчет тебя? Ты-то что-нибудь поела?» – спросил я. «Да, не волнуйся», – ответила она незамедлительно, но я знал, что это неправда: она всегда отвечала на этот вопрос, стоя спиной ко мне. Отчаяние, беспомощность и застойный запах нищеты, который заполнил наш дом, – я никогда этого не забуду.