Стены вокруг нас

Надо что-нибудь сказать. «Привет, рада тебя видеть». «Хорошо выглядишь» – даже если она выглядит ужасно. «Прекрасно выглядишь» – даже если выглядит она отвратительно.

Но что такое слова? Есть поступки, после которых разговаривать не приходится. Все, что остается, – пересохший язык во рту.

Пока я ищу правильные слова – вообще какие-нибудь слова, она опускает глаза и принимается копать снова. Острие лопаты поблескивает в сумерках. Кривой деревянный черенок. Наверняка тяжелая. Что она там копает? Если хочет зарыть тело, копать придется долго. Я ведь выросла на два с половиной дюйма, надо учесть.

Слышу позади голоса – девичий и мужские. Они зовут меня. Они наконец-то пришли.

Вот только они не помнят ничего, что помню я. Их не было рядом с ней постоянно, они не были так близки. У нас с ней столько общего, столько воспоминаний…

Нам обеим по восемь лет. Мы выделываем неуклюжие пируэты у меня на кухне, у обеих на ногах чешки. Ее отец опять опоздал, и она поехала ко мне. Она падает, я падаю. Помогаем друг другу подняться, продолжаем – крутимся, нас заносит, едва удерживаемся на ногах, хохочем.

Нам по десять, мы за кулисами, у нас в волосах – цветы из шелка, приколотые заколками. Один цветок падает у нее с головы, теряется в складках занавеса. Я шарю там рукой до тех пор, пока не нахожу цветок. Прикалываю его обратно. Она потеряла, а я нашла!

Нам по двенадцать. Или по тринадцать? Нас наконец-то перевели в старшую группу – к тем, кто уже встал на пуанты. Мы вместе стоим у станка, я впереди, она сзади. Релеве[32]. Деми-плие[33]. Релеве. Деми-плие. Батман-тандю[34] из пятой позиции. Снова тандю. Наваливаться на станок нельзя, можно только слегка опереться на него рукой. Мы – один организм. Только выворотность[35] у нее лучше. Мы – единственные в своем роде. Только она схватывает все быстрее. Гран-жете[36] у нее гораздо больше «гран», чем у остальных, и ее выводят вперед для примера. Я вторю ее движениям. Я остаюсь позади.

Нам обеим только что исполнилось пятнадцать. Она отыскала меня в последнем репетиционном зале. У меня небольшая истерика. Топчу пол и швыряю гетры. Молочу по станку кулаками.

– Ви, ну чего ты. Это отличная роль, правда. Ты вытянешь весь спектакль!

Она похлопывает меня по спине – так стучат по спине младенца, чтобы вызвать отрыжку. Но она не говорит, что я и веду себя как младенец. Она говорит:

– Нельзя, чтобы тебя застали в таком виде.

И еще:

– Со мной можно. С другими нельзя. Понимаешь?

Я отвечаю, что поняла.

Она подбирает мои гетры. Вытирает мне слезы. Поправляет мне шпильки в волосах.

– Вставай, – велит она, и я встаю.

– Улыбайся! – И я растягиваю рот в позицию «улыбка».

Она всегда утешала меня, когда я расстраивалась, что мне не дается что-то, в то время как ей давалось все и сразу.

Она помнит это? Она единственная, кто может помнить.

Огибаю последний забор. Жалкий клочок земли. Утонув ногами во вскопанной земле, понимаю, что когда-то здесь был огород. Когда-то здесь что-то росло. Теперь все заполонили сорняки. Я наклоняюсь, тянусь рукой к зеленым зарослям. Листья липкие, мокрые, омерзительные. На лозе что-то висит – какой-то плод, что-то круглое, гадкое. Хватаю его пальцами и срываю.

Маленький полусгнивший помидор. Он лопается, во все стороны брызжет мякоть, как брызжет кровь из сбитой на дороге кошки.

Яма, которую она копает, стала больше. В человеческий рост. В нее поместится девушка, причем сумеет даже вытянуть руки и ноги. Оранжевый цвет слепит глаза. Он ядовитый, токсичный.

– Ты пришла… – она делает вдох. – Ты пришла, чтобы просить прощения?

Что? Она правда это сказала? Мне не послышалось? Призрак сказал. Она говорит. Ори, моя Ори.

Вот почему она ждала меня здесь. Все эти годы она надеялась, что я попрошу прощения.

Но это слишком сложно. Если сказать, что мне жаль, что она попала сюда, выходит, мне жаль и того, что произошло накануне. А мне не жаль, что у меня все сложилось так, как сложилось. Не жаль, что я еду в Нью-Йорк. Что я счастлива. И жива. Что у меня есть все, чего я хотела, пусть при этом у нее не осталось ничего. Вообще, мне, конечно, хотелось бы, чтобы у нее что-то было. Наверное, стоило написать ей хотя бы однажды. Рассказать о том, что со мной происходит. Я искренне желаю, чтобы все было иначе, однако я не намерена сдавать завоеванные позиции.

Она кивает. Она все поняла. Мне ничего не надо говорить.

Она знает правду.

Может, в том туннеле, в курилке, она не велела мне уйти. Может, все было совсем не так.

Может, я увидела в ее руке окровавленный канцелярский нож. Она им размахивала. Я испугалась, что она убьет и меня, и побежала, ломая ветки, спотыкаясь о корни, чуть не разбив себе голову о мусорный бак. Все потому, что боялась.

Может быть, так. А может, и нет.

Она копает. Знает, что я не стану просить прощения.

Я стою в огороженном огороде. Гнилье среди гнилья. Стою, выпрямившись во весь рост, на два с половиной дюйма выше, чем с нашей последней встречи. Я не собираюсь задирать лапки кверху, просить прощения, пресмыкаться. Я ни о чем не жалею.

Дуры

Я ни в чем не виновата.