Степан Бердыш

Действительно, в своё время молодой Барабоша надолго отметился. Совместная орда крымских татар и ногаев подступила к Москве, наведя ужас на русских начальников. Даже Грозный покинул столицу. Однако на подступах к Москве маленький — сабель в полтыщи — отряд конных станичников дал кочевникам по загривку да ещё гнал и громил улусы. Верховодил храбрецами молодой Богдан Барабоша, ныне зрелый и грозный волжский атаман.

— …Правда твоя, Борис, — подхватил дьяк. — Прямо в сердце моей кручины попал. Ранее, оно точно, казаки нам помогали. Сейчас же от них досада одна. Повадились, шмельё, грабить без разбору всех, вплоть до государских людей. Поди ж угомони. Средь них, особливо на урочище Самарском, в большунах народ бывалый. Вот взять нового атамана Семейку Кольца, литвина беглого. Поговаривают, что брат али свояк достопамятного Ваньши Кольца…

— Постой… — перебил Годунов. — Да он чай в прошлом годе присягал покойному ещё государю…

— То астраханский воевода поторопился с байкой, дабы Ивана Васильевича умилостивить. Да кабы один Семейка. Там много озорных поводырей. Тот же Богдашка. То ли Барабоша, то ли Барбош, всяко его кличут… А всеми ватагами, молвят, Матюшка Мещеряк овладеть собрался.

— Не тот ли, из старых ещё заправщиков в волжских станицах?

— Он самый. Мало, он же из самых чтимых атаманов Ермака. А в живых так один и уцелел за тот поход. Последний, почитай, сибирский атаман. Сей Мещеряк нам до прошлого года службу немалую выказал, особливо у Кашлыка.

— Тоже притча… А я вроде слыхал, что там его и положили кучумцы, Мещеряка этого… — припомнил Борис озадаченно. Или притворялся?

— Запамятовал, либо обвёл тебя кто. Мещеряк опосля в Москве бывал, до очес царских допущен был. Ты ещё его сам на том приеме опрашивал. И людишек своих, до ста сабель, с собой привёл, окромя раненых, осевших на Волжской вольнице. По милости Фёдора Иоанновича определены они были на государеву службу под верховодство Ивана Сукина. Да Матюша, продажный пёс, наплевал на цареву ласку и днесь из Москвы вон подался. Зуб на кон — на Волгу. А там уж бузят! По Самаре до Яика плывут, переволакиваются и в тамошних улусах ногаям спуску не дают. Полон хватают — на юга гонят.

— Вишь ты, — молвил Борис, покусал губу, опять же как будто досадуя на всезнайство дьяка.

— Так вот, мне думается, такой человек навряд уж возвернётся. Ни нам от него пользы, ни улусам ногайским добра не жди. А ногаи и без того шипят. Вот-вот плескаться учнут. А мы тогда, сталбыть, меж двух зверюг?! Хоть самим вой. Не на руку ль это Батуру негодному? От ляхов никогда добра не жди. Досель его шляхта удерживала. Но вот Троекуров из Гродно что привёз? Хоть погибелью назови. Та шляхта, на кою мы уповали, ором opaла и без того неудержному своему буяну: «Иди на Русь, король! Дойди до Угры до самой, стряхни спеси с московитов! И вот тебе, государь, на это и золото наше, и головы наши, и руки наши верные»… Что там Батур? В самой Москве управы на татей нет. А хлеще всех — сапегин угодник, опять же лях, Пшибожовский. Покрывает отъявленных душегубов, а самого не тронь. За него в Москве и Сапега-посол, и Шуйские, а в Литве шляхта опять же. А!.. Слов нет, как худо с поляками. Иди на Русь, Батур! Каково? А?

— Знаю я всё это, брат Андрей… — проронил Годунов.

— Не потому реву, что удивить хочу. От тоски горючей. Ну, дадим, с божией помощью, напуск ляхам, что дюже сомнительно. Так что, швед не попрёт? Как же, куда б ему деться? Где пал и грабёж, свейские ястребы первыми слетятся. Но и тут, как ни тяжко, — всё не край. Так вишь ты, ногаи не ко времени взбеленились. Вот уж где, не дай полезут, и прикрыться нечем. Иль не так?

— Вот чегой-то в толк не возьму, и к чему клонишь? — сощурился Годунов.

Оставив увёртки, дьяк заговорил о назревшей потребности в новых крепостях на Волге, ссылаясь на примеры Тетюшей. Послушав для порядку, Годунов вдруг вскинулся:

— А! Уж не про это ль речешь? — и потянул дьяка за руку к царскому постановлению о строительстве на Волге четырёх городков. Тому самому, которое завтра на совете бояр утвердить рассчитывал.

Недолго повертев бумагу, Щелкалов покачал головой, прищёлкнул языком:

— Хм, не могу надивиться диву твоему, Борис Фёдорович, как в суждениях, так и в поступках.

— Только не серчай. Ну, прямо подмыло мя огорошить тя. Но добром огорошить, — улыбнулся Годунов, легонько трепля думного дьяка за рукав.

— И впрямь огорошил. Добром огорошил. Только не поспешил ли без Думы решить? — усомнился Щелкалов. — Боярский приговор — штука шаткая.

— Я так считаю, выгорит. Дело государству столь выгодно, что только дурак усомнится и вето наложит.

— Хорошо, коль верно. Рад, что одно с тобой в голове держим. Главное, чтоб Руси впрок шло. Ну, спокойно почивать. — Дьяк бесшумно вышел.

Да уж, как же одно? Небось о сговоре с Бекманом ни гу-гу. Не бойся пса иже брешет, а того остерегись, что хвостом молчит. Я тебя, дьяк, ещё одним добром порадую.

Годунов приблизился к волоковому оконцу, нащупал шнурок. Трижды дёрнул. В покойчик вошёл Клешнин.

— Что Горсей? — обратился к нему Борис Фёдорович.