Степан Кольчугин. Книга вторая

Ужин прошел весело. Левашевский был в духе, не утомлен, Веникольский, с женской тонкостью чувствовавший настроение генерала, острил и рассказывал смешные киевские истории, стараясь одновременно нравиться и Николаю Дмитриевичу и Лидочке Кананацкой. Кананацкий все поглядывал на Николая Дмитриевича: ему не терпелось поговорить с Левашевский об одном важном предмете, но для этого нужно было остаться с глазу на глаз с генералом. А Левашевский, как назло, объяснял Володе какое-то особенное доказательство закона расширения идеального газа, важное для артиллеристов. Володя слушал с искусственным вниманием, поддакивая и кивая головой, но как только Николай Дмитриевич кончил, он сразу же спросил:

— Николай Дмитриевич, правда, что «георгия-победоносца» второй степени не имеет ни один человек, кроме генерала Иванова?

— Да, кроме Николая Иудовича, — никто.

— Есть и у Николая, короля черногорского, — вмешался Веникольский.

— Вот здорово! — с восхищением проговорил Володя. — Один человек на всю Россию! Это от счастья с ума сойдешь.

Левашевский улыбнулся.

— А первой степени, — продолжал Володя, — даже нельзя думать.

— Вы послушайте, — сказала Лида. — Я учу внучку звонаря Петра и велела ей написать сочинение про войну, а она одну строчку написала: «Война — это большой, задумчивый вопрос».

— Это не так уж глупо, — сказал Веникольский.

Когда Левашевский хотел подняться, Кананацкий произнес давно заготовленную фразу:

— Николай Дмитриевич, на две-три минуты я зайду к вам.

Но Антонина Григорьевна неожиданно вмешалась в разговор и задержала Левашевского в столовой.

— А что я вам хочу все время рассказать, — сказала она, вся розовая от смущения. — Тут сегодня я была в магазине у Шуйского... та надо было мне взять изюму (она махнула рукой), у него самый лучший изюм (она снова махнула рукой); а у Шуйского встретила мадам Гиндель... та домовладелицу с Соборной площади, — объяснила она и, видя все же недоумение на улыбавшемся лице Левашевского, еще добавила: — Та боже мой, ее муж же на сахарном заводе, он же брату каждый год мешок сахару присылает после троицы, для варенья.

— Антонина, — укоризненно сказал Кананацкий.

— Да я сейчас... И Гиндель мне говорит: «А знаете, у наших жильцов остановилась женщина русская, приехавшая к раненому сыну, он — в госпитале, а их прислуга (этих евреев) говорила нашей, будто эта дама — родная сестра генерала, что у протоиерея Кананацкого живет».

Вся семья захохотала.

— Что ты, Антонина, зачем глупые сплетни передавать? — с укоризной произнес Кананацкий.

— А правда, что командующий фронтом триста пятьдесят тысяч в год получает? — быстро вставил Володя.

— Правда, правда, — улыбаясь, сказал Левашевский.

Он понял, что вызвавший смех своей неправдоподобностью рассказ шел о сестре его Марье Дмитриевне Кравченко и племяннике Сергее.

«Маша здесь... Сережа ранен, а мне ни слова. Как это, однако, нехорошо!»

— Владимир Вениаминович, — сказал он, остановившись на мгновение в дверях, — не уезжайте, вы мне нужны будете.

— Я ненадолго к вам, пять минут, не больше, — поспешно вставил Кананацкий.

В комнате Левашевского Кананацкий уселся в кресле, расправил рясу, затем погладил себя по бороде. Глаза его блестели от недавнего смеха.

— Удивительно, удивительно! — поглаживая бороду, начал он. — Я пастырь душ человеческих, вы же воин, а вглядишься — и странно: вы, воин, — великий постник, пьете лишь соленую да горькую воду, а я и вино пью, и посты меня не страшат...

Он рассмеялся и развел руками.

— Вот сейчас, погруженный в суету, пришел к вам, Николай Дмитриевич.

— Пожалуйста, прошу вас, — сказал Левашевский, прошел от окна к двери и снова вернулся к окну.

— Я и не знаю, как начать, — сказал Кананацкий, — как бы вы меня не поняли превратно... Вот каково дело. Обратился ко мне владелец мебельной фабрики Сократский, человек весьма религиозный и нравственный, один из больших наших жертвователей — им и ремесленное училище построено, и расширение в сиротском доме произведено, и один из колоколов соборных куплен. Он гласный нашей думы, неоднократно уже ко мне обращался, зная, что вы у меня остановились, и все просил передать его маленькую просьбу. А я не решался вас утруждать.

— Пожалуйста, — сказал Левашевский, — рад служить вам.

— Надо сознаться, что и моя тут заинтересованность есть, поскольку и я маленькое отношение имею к делу. Да вот оно, все дело. Мы слышали, что санитарное управление обратилось в интендантство с просьбой передать в одни руки снабжение госпиталей гробами для усопших бойцов, ибо их требуется по городу до пятидесяти — шестидесяти в день и все время происходят перебои, а у Сократского большое количество бракованного леса, то есть для мебельного дела лес не годится, а для гробов он гораздо лучше неструганых и сырых досок...

— Позвольте, — перебил Левашевский, — но я-то какое к этому всему имею отношение?

— Ну как же! — улыбаясь, сказал Кананацкий. — Самое прямое. Ведь интендантство поставлено уже в известность, что вам поручено участвовать в инспекторской комиссии по приемкам.

— Да. И что же?