Степан Кольчугин. Книга вторая

Это была та седина, которая не говорит о старости, как не напоминает о смерти природы первый, украшающий землю снег.

Они поженились лет двадцать тому назад, студентами, в Берне. Жили они в гражданском браке, так как Софья Яковлевна была строгой последовательницей женской эмансипации. Она и слышать не хотела о том, чтобы носить фамилию мужа, и всегда радовалась, что зарабатывает больше него и на свои деньги нанимает дачу и ездит лечиться за границу. Это не мешало ей быть в душевном подчинении у мужа.

Он иногда читал с благотворительной целью в актовом зале гимназии лекции на литературные темы: «Ибсен — великий драматург современности», «Душа Гете». Говорил он умно, красиво, и все слушавшие, расходясь, отмечали: «С такой головой человек должен жить в Варшаве или уж в крайнем случае в Одессе». Он обладал редкой чертой для человека, достигшего в провинциальном городе полного признания: относился насмешливо к уважению, которым окружили его, и очень много читал. Софья Яковлевна ревновала его к барышням, ученицам, и не без основания. Марк Борисович легко влюблялся. Софья Яковлевна говорила:

— Если Марк Борисович начинает рассказывать, как он смотрел «Братьев Карамазовых» у художников, и при. этом декламирует речь Митеньки Карамазова, готово: влюбился в очередную ученицу.

Да и он, посмеиваясь, говорил о себе словами Анатоля Франса: «Наш добрый аббат любил хвалить господа в творениях его». Романы его большей частью были платонические, но сопровождались такими тяжелыми переживаниями, что Софья Яковлевна во время объяснений говорила:

— Лучше бы ты с ней прижил двоих детей, чем эти только эфирные материи.

Марье Дмитриевне при первом знакомстве Марк Борисович не понравился. В нем многое вызывало раздражение и желание придираться.

Как-то, дней через пять или шесть после ее приезда, они сидели в столовой. Софья Яковлевна должна была вернуться из госпиталя не раньше десяти часов вечера. Марк Борисович прихлебывал чай с молоком и говорил:

— Война эта, конечно, не последняя. Да и почему ей быть последней? Сорок лет тому назад немцы забрали у французов Эльзас и Лотарингию. Теперь, если победит Антанта, в чем я сильно сомневаюсь, французы заберут Эльзас обратно и, конечно, еще прихватят какой-нибудь лакомый кусок. Ну, тогда эти через тридцать — сорок лет начнут снова отнимать у французов, а потом французы соберутся с силами, заключат выгодный союз и снова начнут отнимать у немцев. И каждая такая война будет, конечно, называться последней, иначе их никто не захочет вести. А так, естественно, и вы, и ваш сын, и все вокруг полны благородного стремления принести жертвы во имя последней войны. А через какое-то там количество лет сын вашего сына будет так же вести последнюю войну, а потом внук — и все так, до конца веков. Нужно понять: все, рожденное силой, рано или поздно должно погибнуть от силы же. Это так же неоспоримо, как то, что все, рожденные женщиной, должны умереть. Ветер рождает ветер, сила — силу, война порождает войну, какие бы там идеалы, высотой с Эйфелеву башню или Монблан, ни были... Германия, Франция, Англия, Россия— каждая великая держава права в своем стремлении к могуществу и господству. Ну и, значит, все не правы. — Он спросил неожиданно: — Я вам не нравлюсь, я раздражаю вас, да?

— Нет, что вы, откуда вы взяли? — поспешно сказала Марья Дмитриевна, но, рассмеявшись, добавила: — Как вам сказать, первые два дня вы мне совершенно не нравились.

Он вытер лоб платком и сказал тоном такой искренности и простоты, словно разговаривал со своей старухой матерью:

— Вот это мое вечное несчастье. То ли наружность моя, то ли любовь красиво говорить, то ли какие-то свойства, но я уже знаю, что всем милым, хорошим людям я не нравлюсь. Интеллигентные люди ведь судят по литературным героям. Ах, Андрей Болконский, ах, вылитая Наташа! А у этой вылитой Наташи с толстовской одно сходство — что худенькая девочка; а все девочки в семнадцать лет — худенькие. Вот и со мной так. Красноречив — значит, глуп; борода — значит, пошляк и донжуан, модный провинциальный учитель, невежда, мещанин, самодовольный филистер... Верно ведь? Какая-то смесь Рудина, Стивы Облонского с местечковым евреем из шолом-алейхемского рассказа.

Она не отвечала.

— Верно, верно, — улыбаясь, сказал он, — да, может быть, так оно и было б. Но ведь жизнь — она тоже гениальна не меньше Толстого и Лермонтова, побольше, я вам скажу. И вот, понимаете, получается, что человек не лезет в восковую формочку. — Он вдруг рассердился и громко сказал: — Вот не лезет, и ничего нельзя сделать.

— Вас Абрам Бахмутский не любит? — спросила Марья Дмитриевна. — И вы, верно, его не любите?

— Что вы! Бахмутский — прекрасный человек, — сказал Марк Борисович. — Я мало кого так уважаю, как его.

— Но ведь ваш идеализм ему чужд, враждебен даже?