Степан Кольчугин. Книга вторая

— Дрова сыри, — сказала Марика. — Того мужика, що нам сухи дрова продавав, на войну взялы', а на базари, знаетэ як: поихав в лис, наризав, поколов — тай вэзэ, а з ных вода тэчэ. — Она подвинулась ближе и вмешалась в разговор. — Ой, ця война, таке горэ, таке горэ. Прыизжала до мэнэ сэстра з сэла. По всих хатах бабы плачуть, скрызь усих позабиралы. Марченка, старшого, вбылы, а вона зосталась з чотырьма дитьмы. Ковчука вбыли, а так хорошо жылы, як городьски, одягався так гарно, и вона всегда така чиста. Сэстра кажэ, як прийшло пысьмо з позиций, що вбыли его, то жинка три дни лэжала, плакать нэ могла, думалы, шо и нэ встанэ, даже фершала звалы.

— Ну и ну, — сказала Софья Яковлевна, — с тобой тут отдохнешь.

Когда они сели за стол, Марья Дмитриевна, все время сдерживавшая свое нетерпение, наконец спросила:

— Софья Яковлевна, голубчик, а как же с Сережей? Вы узнавали?

Софья Яковлевна, сердито махнув рукой, сказала:

— Вышло глупо. Рассказывать даже не хочется.

— Что?

— Да не пугайтесь, ничего такого. Я вчера еще говорила с нашим Серединским, и он обещал переговорить с главным врачом Сережиного госпиталя, — они хорошо знакомы, — чтобы разрешить его взять ко мне домой на излечение.

— Боже мой, дорогая, я слов не найду благодарить вас.

— Пустяки, — сказала Софья Яковлевна, — я это не для вас, а для себя. Я люблю сюрпризы делать. Думала, неожиданно вечером привезу его — вот поднимется в доме тарарам! Но все страшно глупо вышло. Этот главный врач разрешил вначале, а когда я сегодня приехала уже с одеялами и всем, чем полагается, — ни в какую. Почему? Что? Оказывается, главному врачу начальник с Лысой горы сделал выговор за то, что держит вольноопределяющегося в солдатской палате, и немедленно приказал перевести в особую офицерскую палату. «Но, позвольте, — я ему говорю, — где ему лучше будет: с родной матерью, на квартире у опытного врача, или в госпитале, даже офицерском?» — «Нет, говорит, не могу», — и никак. «Я, говорит, уже Серединскому по телефону сказал». И действительно, наш Серединский всю историю мне рассказал. Оказывается, какой-то очень важный генерал узнал, что Сережа лежит в солдатской палате, и будто он ему даже родственник, и полетела депеша от самого начальника санитарной части фронта, представляете себе. А этот генерал обещал, что сам через неделю приедет посмотреть, как Сережа там лежит. А этот — струсил, и никак. «Пока, говорит, генерал не побывает, я этого несчастного вольноопределяющегося никуда не отпущу, я еще голову потеряю из-за него — рассердятся и пошлют куда-нибудь на позиции с полевым дивизионным госпиталем».

— А, боже мой, какая досада! Ведь это брат мой, он тут был два часа назад.

— Услужливый генерал опасней неуслужливого, — сказала Софья Яковлевна.

— Я немедленно поеду отыщу Николая. Ах, подумать только, что Сережа уже мог бы здесь быть!

Мария Дмитриевна вернулась лишь к часу ночи. Софья Яковлевна спала; в столовой сидел Марк Борисович, пил чай и чихал.

— Ничего, — сказала Марья Дмитриевна, улыбаясь сквозь слезы досады. — Я поехала на Лысую гору. Меня там все, конечно, за австрийскую шпионку приняли, пока объяснялась, пока добилась, да еще извозчик ужасный попался. И когда наконец приехала к Николаю Дмитриевичу на квартиру, оказалось: час, как уехал на вокзал. Помчалась на вокзал. Там меня, конечно, все за немецкую шпионку приняли, когда начала спрашивать, а потом уж узнала, что штабной поезд ушел к фронту...

Марика, сонная, зевающая, слушавшая всю эту историю, стоя у двери, протяжно сказала:

— А по що вам було издыть на Лысую гору? Трэба було у мэнэ спытать. Хиба ж я нэ знала, шо той гэнэрал у протиерея Кананацького стоить? Та его повар каждый дэнь зо мною по базару ходыть.

— Ну, что ж это такое, ей-богу? — сказала Марья Дмитриевна.

XV

Когда Сергея неожиданно перевели в офицерскую палату, он никак не мог привыкнуть, к необычной обстановке.

Все поручики и прапорщики, штабс-капитаны и капитаны, лежавшие с ним рядом, всегда, казалось ему, были недовольны, день и ночь требовали чего-то. Поведение их было обычным для больных людей, перенесших много страданий и душевных потрясений. Но, как человек, проведший долгое время на жестоком морозе, опустив руку и воду комнатной температуры, думает, что вода эта нагрета почти до кипения, ибо он потерял ощущение средней температуры, — так Сергей после мира солдатского бесправия поражался, слушая: «позовите мне врача», «не хочу», «перемените», «подогрейте», «остудите». Он видел, что больные офицеры требовали, а не просили, что их не изумляла денная и нощная забота врачей и сестер. Сергей раздумывал о жизненном порядке, при котором солдата умиляет до слез стакан воды, поданный ему сестрой, или тарелка крупеника, принесенная санитаром.

«Обездоленная, бесправная масса», — повторял он слова, смысл которых был давно уже закрыт для него, так как слова эти стали «общими словами», то есть мертвые, замороженные, скользили по мозгу.

Теперь, под влиянием необычных пустяков, от возгласа соседа-поручика: «Подайте мне туфли», слова эти ожили, оттаяли в его сознании.