Степени (СИ)

…Грёбаный робот – с нежностью подумал Питер и, немного отстранившись, принялся сосредоточенно расстёгивать Нейтану рубашку – грёбаный Петрелли.

…Не брат… не брат… с настойчивостью курсировало в голове, пока Нейтан смотрел вниз, на тёмную макушку Питера, прижимающегося к его груди и, кажется, слушающего сердце. Не брат… Нейтан мягко, покойно гладил его взбугрившуюся мускулами спину и, иногда, добираясь до затылка, перебирал волосы, сам не осознавая, что делает это. Не брат… это ничего не меняло, и это меняло всё.

Кажется, это было недолго, этот промежуток между первым касанием и «гениальной» идеей Питера о буквальном способе подобраться ещё ближе к сердцу брата. Он был ненормальным, этот промежуток – в нём ненормально текло время, ненормально текли мысли. Это был какой-то внезапный провал. Возможно, взамен заблокированного круга. Их будто выбросило в особенный тупичок для безумцев, которые не смогли вписать происходящее в рамки нормальной реальности. Где один не чувствовал бьющегося прямо под щекой сердца. Где другой мог спокойно на это взирать. Где не нужно было пытаться разобраться в братстве генетическом и братстве психологическом, и уж точно никто не был обязан определять степени допустимости неосознанного поведения. Где желание сохранить то, что было в их прошлом – близость, круг, родство – не входило ни в какое противоречие с желанием обрести что-то новое; желанием, вызванным обоюдным рецидивирующим страхом потери; желанием быть рядом настолько близко и крепко, насколько это могло быть возможно.

Но Питер схватился за пуговицы – и реальность притянула их обратно.

Довольно жестоко притянула. Никакого смягчения, никакой пощады.

Заставляя сразу из состояния холодной войны при дистанционном разговоре оказаться в тесных объятьях, нарушенных только для того, чтобы избавиться от вставшей на пути к доказательствам неравнодушия Нейтана одежды.

Реальность.

Возвращающая старшему уверенность, что именно он – главная опасность для Питера, и его путёвка в ад. И что им ни за что не справиться с этим вдвоём. Что для того, чтобы спасти хотя бы брата, надо рвать по живому. И рвать чем раньше, тем лучше. Вот прямо сейчас, пока губы, не издавая ни звука, шевелятся в немом «что ты творишь», а пальцы впиваются во вздыбленный загривок. Вот сейчас, надо бы оторвать Питера от себя и прокричать ему что-нибудь нелицеприятное, вынудить почувствовать вину, ведь это так просто – заставить Питера испытывать вину, он помнит его взгляд, тогда, на крыше, когда тот закусил и без того истерзанную губу, прежде чем сделать два последних босых шага до края и рвануть вниз.

Реальность.

Напоминающая младшему, что именно он из них двоих фактический ублюдок, не сын и не брат, а вечная белая ворона, самопровозглашённый изгой, получивший доказательства своей отчуждённости. Выродок. Повёрнутый на брате извращенец. Будущий отцеубийца. Которому нечего больше терять. Потому что если мир или что там ещё требует плату в виде вот такого вот брата – значит, терять действительно больше нечего.

Он легко принял нелюбовь отца в детстве. Отказаться от дома тоже было несложно. Он регулярно испытывал недостаток денег, и ещё чаще – одобрения своих целей, но никогда об этом не горевал, потому что взамен у него была свобода мечтать. Лишиться части этой мечты – способностей – оказалось труднее, но и с этим он справился. Потерю памяти тоже, в общем-то, пережил. И узнав, что он не сын своих родителей, он не ощутил переворота мироздания. Похоже, его гуттаперчевое сознание было готово принять действительно всё, что угодно. Любую потерю.

Кроме Нейтана.

Кто-то вразумительный и ехидный нашёптывал, что ничего с его Нейтаном не происходит, что вот он, стоит, живой и здоровый, и земля под его ногами нерушима как никогда, и небо безоблачно, и в окно не летит никакой метеорит, и даже его политическому благополучию ничего не угрожает. Но отчего-то Питеру хотелось выть и раздирать руками и зубами его ненавистную рубашку, и блоки, и оболочки, одну за другой, потому слишком это всё вдруг напомнило то будущее, спустя четыре года, где Нейтан – президент, сидящий спиной к трупу брата и рассказывающий о спасении мира; где его кокон почти один в один напоминал нынешний; где, вскрыв его, Питер явил на свет самый искусный самообман в жизни Нейтана Петрелли; и где последним желанием президента стало желание умереть…

Четыре года на то, чтобы скукожить любовь до похоти, вытравив из первого чувства всё, что Нейтан позволял себе в нём видеть, иронично сохранив то, что более всего отрицал.

Четыре года…

Тогда Питер не понимал, как тот добрался до такого, как из миллиона возможных дорог выбрал настолько самоубийственную. Теперь же, наблюдая его «первые шаги» к тому безумию, понятия не имел, как заставить его отсюда свернуть.

Это походило на кошмар.