Степени (СИ)

- И что теперь с этим делать? – Питер поднёс к лицу осколок стекла со следами собственной крови, рассматривая его на фоне светлого окна кабинета и осторожно касаясь пальцем самого кончика.

Он был совершенно расслабленный, может быть, лишь немного уставший, как после лёгкой физической нагрузки – больше освежающей, чем утомляющей – с мокрыми, зачёсанными назад волосами, которые только усиливали впечатление ординарности нынешнего дня.

Совсем иное впечатление производил Нейтан, всё ещё не пришедший в себя, присевший прямо на стол, обхвативший себя руками и боящийся даже краем глаза посмотреть на этот злосчастный осколок. Он никак не мог успокоиться, никак не мог разрешить своё зависшее между оцепенением и истерией состояние. Руки, если их опустить, дрожали, спину сводило от напряжения, а глаза всё ещё щипало, хотя слёзы уже давно были смыты. Питер был жив, и был рядом, и давно уже пора было взять себя в руки, но у Нейтана никак не получалось, и каждая попытка осмыслить произошедшее оскальзывалась на заливающем его страхе.

- Не знаю, как бы я жил…

- Не думай об этом, – Питер, кажется, совсем не разделял его беспокойство, – я ведь не умер.

- Да, но если бы… я не знаю, кем бы я был без тебя.

Отвлёкшись, наконец, от созерцания орудия собственного убийства Питер обернулся на дрогнувший голос брата. Всегда несгибаемого, стального брата, сейчас скрючившегося на столе и не имеющего сил ни на то, чтобы выпрямиться, ни на то, чтобы держать лицо. Не то, чтобы это было необходимостью, когда они были только вдвоём, но на Нейтана это было совсем не похоже. Никогда тот не позволял себе выглядеть слабее брата, всегда, что бы ни случилось, выступал защитой и опорой, чего бы это ему ни стоило. Иногда это даже раздражало, особенно, когда тот вдруг решал, что есть необходимость защищать Питера от самого себя, но так было всегда.

Нейтан был стеной внешней, очевидной, Питер – опорой внутренней, заметной (и то негласно) только им двоим.

Но только не сейчас.

Сейчас, кажется, нужно было ненадолго поменяться ролями, и Питер, абсолютно неосознанно, сразу же понял это, и принял к действию.

Это было естественно – подойти к брату, просто встать рядом, и, зная, что после тот будет корить самого себя, если проявит излишнюю слабость, не собираясь ни жалеть, ни нянчить – подтолкнуть немного туда, вверх, где ему и было место.

- Конечно, знаешь! Ты Нейтан Петрелли, лучший в классе, университете, будущий конгрессмен, – перечислил Питер его заслуги подначивающим тоном, но в конце добавил уже серьёзно и немного грустно, – и станешь им со мной или без меня.

Зацепившись за последнюю фразу, позволившую особенно ярко осознать некоторые факты, Нейтан поднял голову, и, поймав взгляд брата, тихо спросил:

- А если всё это благодаря тебе?

Закусив изнутри губу и не зная, что на это ответить, Питер, словно подвергая эти слова сомнению, покачал головой. Он привык к брату правильному и разумному; любящему его, но если и не осуждающему его жизнь, то смотрящему на неё свысока. И он привык к нему сдержанному и скрытному, за много лет научившись читать его чувства без слов и разъяснений, и знать, что тот знает это, и знать, что тот ему за это благодарен.

- Ведь мы такие, какими нас хотят видеть, – продолжал озвучивать свои личные, только что открытые, прописные истины Нейтан, – и если это убрать, то всё остальное неважно, – это казалось таким простым и очевидным, и он какой-то частью разума понимал, что на самом деле всегда это знал, но сейчас никак не мог вспомнить, почему так долго от этого прятался, почему не озвучивал. Что-то его в этом всём раньше очень пугало, но что именно – он сейчас никак не мог взять в толк.

Что может быть страшного в том, чтобы признаться самому себе, что успех и безупречность – это не самое главное в его жизни?

И, как будто дорвавшись до какого-то запретного плода, не торопясь, Нейтан говорил – и к себе же прислушивался, не случится ли что-то страшное от этих слов – и ничего такого не происходило, только становилось легче, и расслаблялась внутри какая-то пружинка, переставая тянуть и колоть.

Отчего очень сильно начало хотеться обнять брата, после всего этого кошмара, затереть последние ощущения прикосновений к холодной коже и абсолютной его бездвижности, переписать поверх новым – живым – но Нейтану, и так запутавшемуся, казалось, что это уже могло бы быть чересчур.

Ему только нужно подождать, ещё немного, и он очнётся, станет прежним, и всё снова станет ясно и понятно, как всегда, и не придётся раздумывать, чтобы что-то сказать или сделать.

Но, как всегда, в самые сложные моменты, ему ничего не нужно было говорить вслух, Питер – он даже не читал мысли, он считывал то, что было под ними, то, что сам Нейтан не всегда мог осознать. Он подошёл вплотную к брату и мягко обнял его, и это был лучший ответ на всё, что тот говорил.

Так очевидно они ещё никогда не менялись ролями.