Степная сага. Повести, рассказы, очерки

Для Якова Васильевича и Оксаны Семёновны Серединых летница – их последняя обитель после продажи куреня и половины подворья. Умаялись старики вести большое хозяйство, да и не нужно оно стало. Дети выросли, выучились, разъехались по городам. Живут без нужды. А старикам для себя много ли нужно? Жаль, конечно, и сада, и виноградника, и более просторного куреня, где много лет обитала их большая шумная семья. Да ничего не поделаешь. Молодость все под себя норовит подгрести, а старость – от себя. Закатывается жизнь стариков, как солнце за Донецкий кряж. Видать, отбегали свой земной срок, отработали, отбедовали? Пора и на покой. Оксана Семёновна еще более-менее крепится, держится из последних сил, а Яков Васильевич совсем сдал, не осталось сил даже подняться с кровати.

Громко и назойливо ведет отсчет утекающим секундам яркий будильник, похожий на молодого и задорного станичного кочета. В унисон с петушиной прытью будильника не умолкает «брехунок» – радиоприемник на подоконнике, оглашая комнату то визгливыми завываниями на непонятном языке, то бесстрастными голосами дикторов, вещающих известия о сваре между депутатами и президентом России.

Оксана Семёновна колдует у печки, выгребая совком еще теплую жужелку от перегоревшего угля. Новый день занимается за окошком, начинать его нужно, как всегда, с растопки печи, приготовления завтрака.

– Зараз чайник поставлю, – говорит она, обращаясь к мужу. – Погреем тебя чайком. Озяб, поди, утром? Выстыло в хате.

Яков Васильевич молча ворохнулся в постели, давая понять, что слышит жену, но говорить с ней не стал. Не было ни желания, ни сил. Хворь все больше и больше одолевает его тело, сознание, волю, все глубже погружая в холодный и мутный омут угасания. Иногда он на какое-то время возвращается к реальной жизни, как бы выныривая из своего забытья. Обращается к жене с просьбами. Слушает радио. Вздыхает. Постанывает. И вновь то ли засыпает, то ли проваливается в обморочное состояние.

На этот раз, молча поворочавшись, он вдруг сдвинул в сторону полушубок, прикрывавший одеяло. Приподнялся на локте. Выпростал из-под одеяла ноги в бледно-голубых байковых кальсонах и белых шерстяных носках домашней вязки. Стал нашаривать тапки.

– Ты чего, Яша, на ведро хочешь? – шатнулась к мужу Семёновна. – Давай помогу.

Подхватила Якова Васильевича под руку и подвинула к нему отхожее ведро. А он в другую сторону тянет. К вельветовым штанам, что перекинуты через спинку его койки. И откуда силы взялись?!

– Штаны дай, «москвичку». Мне выйти надо…

– Куда, Яша? Ты же из хаты больше месяца не выходил.

– До Атлановых пойду.

– Яша, Господь с тобой! Какие Атлановы? Померли они.

– Пусти, – вырывается Яков Васильевич. – Меня мама за домом Атлановых ждет.

– Ой, Божечки! Мама-покойница… Ты бредишь, Яша? Мама твоя вместе с отцом еще в двадцатом году загинула. Очнись же, – затрясла исхудавшие плечи, силой опуская мужа на кровать.

Яков Васильевич сел. В глазах мелькнул осмысленный испуг.

– Это ты, Ксюша? – спросил он слабым невнятным голосом. – Примстилось мне штой-то.

– Ну, кто же еще? Горе ты мое луковое! Ложись, ложись. Я разотру тебя зараз. Борщом накормлю. Хочешь борща? Со сметаной… с чесноком…

– Я только что маму видел. Звала она: «Иди к нам, Яша, здесь хорошо».

– Не к добру это. Покойники перед смертью снятся. Выходит… ты туда засобирался?.. – Семёновна на какое-то время перестала растирать спину Якова Васильевича нашатырным спиртом и рассуждала вслух. – Выходит, бросить одну хочешь на этом свете?

– Ну, зачем ты так, Ксюша? – со слезами в голосе выдавил старик. – Рази я своей волей?

– А ты противься. До лета… до тепла… до приезда детей и внуков на побывку. Крепись, не поддавайся. Зачем тебе в стылую землю ложиться?

– Силы ушли. Кружка из рук валится. Сама знаешь, а буровишь што попало…

– С того и буровлю, што не хочу отпускать, – устало проговорила Семёновна, укладывая мужа в постели на высоко взбитые подушки. – На все Божья воля… Дал бы еще трошки на своих ногах побегать, да и прибрал без мук… Ты не дремай, я зараз поесть принесу.

– Не хочу ничего.

– Так борщику… Запашистый. На толченом сале.

– Ну, если совсем трошки…

Оксана Семёновна положила поверх одеяла на груди мужа льняное полотенце с вышитыми красными петухами, опустила, придерживая рукой, миску с борщом. Сама вполоборота примостилась на узкой кровати и стала заботливо и терпеливо, без излишней спешки и настойчивости кормить больного. Хлеб она предусмотрительно покрошила в жидкость, чтобы старик без напряжения и труда мог проглатывать еду.

– Вкусно?

– Не спеши, – вместо похвалы пробурчал Яков Васильевич. – Дай отдыхаюсь. Все нутро запалилось. Ты туда горького перца без меры набухала.

– Дак макнула трошки… кончик стручка. Для вкуса. Какой же борщ без острого перчика? Тебе-то счас особо полезно – кровушку твою стылую разбудит, погоняет скрозь.

– Печет дюже. Дай запить. Молока.

Оксана Семёновна вскинулась выполнять просьбу мужа и остановилась на полпути.

– Шурочка молока-то утрешнего не приносила еще. Узвар есть из сушки. Будешь?

– Давай узвару.