Степные рубежи России

В России раннего Нового времени в принципе отсутствовали понятия естественного права или естественных границ и не было законов о натурализации иностранцев. Россия была пропитана собственным мессианским настроем с конца XV века, и ее экспансионистская идеология в основе своей сформировалась в результате столкновения с языческими и мусульманскими народами, находившимися к югу и востоку от нее. Военные и политические интересы Москвы не могли быть отделены от идеологической и богословской риторики, на которую опиралась ее экспансия. Лишь в XIX столетии виднейший русский историк С. М. Соловьев использовал концепцию естественных границ в запоздалой и анахронической попытке оправдать экспансию Русского государства, заявив, что сама природа указала на грядущую обширность государства[144].

В 1480‐е годы пределом владений Москвы была река Ока. В начале XVI века Москва считала, что Рязань и Путивль находятся на крае ее южного фронтира, но уже в 1521 году Василий III заявлял, что московские государевы украины лежат дальше к югу, вдоль притоков Дона – рек Хопра и Медведицы[145]. С конца XVI века Москва начала строить засеки, укрепления, составлявшие единую оборонительную линию, целью которой было предотвратить набеги кочевников на московские города и деревни. Городки, находившиеся около оборонительных линий, стали известны как понизовые или украинные городы[146]. Со временем подобные укрепленные линии удлинялись и передвигались к югу, отмечая новую границу московских владений и становясь наиболее эффективным инструментом российской колонизации.

Московские претензии на суверенитет над степными землями не слишком соответствовали реальности, в которой Москва была не способна контролировать ни Степь, ни степных жителей. Порой жалобы на беспомощность были всего лишь дипломатическими оправданиями, но в большинстве случаев Москва действительно была не способна прекратить разбой в Степи. Об этом свидетельствовало письмо Ивана IV от 1538 года, отвечавшее на жалобы ногайцев: «И вам гораздо ведомо, лихих [разбойников] где нет. На поле ходят казаки многие, казанцы, азовцы, крымцы и иные баловни казаки. А и наших украин с ними же смешався ходят, и те люди как вам тати, так нам тати и разбойники, и на лихо их никто не учит, а учинив какое лихо, розъезжаются по своим землям»[147].

Лучше всего представлять себе московский фронтир как многослойный феномен, в рамках которого политическая, налоговая, административная, юридическая и религиозная границы сосуществовали, но не совпадали. К примеру, несколько городов, хотя и находились официально в московских или литовских пределах, продолжали, как в старину, платить дань Орде (к Орде потягло) или Крыму[148]. Но не только «налоговая» граница отличалась от политической. Если фактической границей Русского государства были его укрепленные линии к югу и новопостроенные крепости на востоке, юридические притязания Москвы значительно выходили за пределы того, что в действительности находилось под ее контролем. Клятва верности, приготовленная российскими властями для ногайского бия Иштерека в 1604 году, предусматривала, что ни он сам, ни ногайцы не должны поддерживать связи с османским султаном, крымским ханом, персидским шахом, бухарским ханом, Ташкентом, Ургенчем, Казахской ордой, шамхалом или черкесами или оказывать кому-либо из них помощь[149]. Тем самым Москва недвусмысленно обозначала, что ее южные пределы простираются в Степи от Крыма до Северного Кавказа и Средней Азии.

Хотя сухопутные границы на юге не были отмечены и в целом оставались нечеткими, политический словарь Москвы был всячески нацелен на концептуализацию и нормализацию отношений со Степью. Определяя свои риторические политические границы, Москва опиралась на несколько ключевых понятий, традиционно использовавшихся в тюрко-монгольском мире: шерть, аманат, ясак и поминки. Все эти термины применялись вдоль южных и юго-восточных рубежей. Лишь последний термин был переведен на русский язык: остальные существовали в первоначальной тюркской форме: Москва усвоила политическое наследие Степи.

Начиная с середины XVI века, сохраняя традиционную терминологию, Москва начала наполнять ее собственным содержанием, а именно – рационально понимаемой идеей суверенитета. Отныне эти политические термины должны были подчеркивать безусловное политическое превосходство царя. Как обычно, политическая риторика и реальность отличались друг от друга, и многие степные народы продолжали видеть свои отношения с Москвой в свете традиционного значения этих терминов.

Шерть: мирный договор или клятва верности?