Степные волки

Его голос смолк. Марфенька бросила на стол рукоделье, зевнула, потянулась и, вспомнив о чем-то, внезапно улыбнулась и покраснела. Она встала, пересела к окну, вздохнула и стала смотреть на звезды.

А Аверьяныч лежал на сеновале и всё ещё думал: «Да, вот тоже клад. С голыми-то руками его не скоро возьмёшь. Походишь околь и назад ни с чем отойдёшь. Для кажного клада нужно особое слово знать». Повар повернулся на другой бок.

Ему не спалось; в голове его от печного жара и водки стучали молоточки; перед глазами точно золотые червонцы мелькали. Внезапно ему пришло в голову: «А что если взять сейчас лопату, пойти к старой бане и копнуть хоть немножко? Может быть, клад-то и не глубоко положен. Это тоже бывает. Другой раз лопатой копнёшь и глядь — корчага с золотом!» Аверьяныч присел на своём войлоке.

— Может быть, стоит лопатой копнуть, — шептал он, чувствуя, что в его голове начинает плыть золотой туман от мелькающих перед глазами червонцев. Аверьяныч нащупал рукою калоши, обул их на босые ноги и, как был — распояской и без шапки, — слез с сеновала. Затем он нашёл у конюшни железную лопату, которою конюх прибирает накопленный за ночь в стойлах навоз, и пошёл двором к саду.

Ночь была тихая и темня. Весь двор был погружён во мрак. Скелеты различных строений вырисовывались тут и там угрюмые и молчаливые. Повар взял лопату, как ружьё, на плечо, прошёл весь двор, обогнул маленький барский домик и вошёл в сад. Выходившее из дома в сад окно проливало целые потоки света. Аверьяныч заглянул в комнату. Там за чайным столом сидели Дубняковы муж и жена и недавно нанятый письмоводитель Ильи Петровича (Дубняков служил земским начальником) — Аграмантов. Илья Петрович, мужчина лет пятидесяти, худой и долговязый, рассказывал, что-то про охоту. Серафима Антоновна, полная, лет под сорок, дама, красивая и хорошо сохранившаяся, качала головкой и закатывала глазки. А Аграмантов слушал и краснел. Аверьяныч подумал: «Ишь пoлyнoщничaют, делать-то им нечего!» — и пошёл садом. В саду было ещё темнее. Только осыпанные цветом яблони, вишни и сирени белели точно в инее. В кустах жимолости, звонко отчеканивая металлические звуки, пел соловей, и Аверьянычу казалось, что эти звуки рассыпались в тёмной куще берёз, как золотые червонцы. Повар двинулся в путь. Скоро он подошёл к старой бане, остановился в нескольких саженях от неё и оглядел её, как человека, сверху донизу. Баня стояла в углу сада на пустыре, старая и давно брошенная, с покосившейся тесовой крышею, обросшей по швам мхом и травкой. Баня глядела на Аверьяныча давно выбитыми окнами и молчала. И Аверьянычу казалось, что она молчит не так, как молчит мёртвый, а как-то особенно, лукаво, как человек себе на уме, кое-что знающий и кое-что скрывающий. Повар снял с плеча лопату, взял её, как ружьё, на руку и двинулся к бане, точно готовясь оружием выпытать от неё тайну. Он отмерил от её сгнившего крыльца два с половиной шага, по направлению к саду и стукнул лопатой о землю. Повар не ошибся. В этом месте земля отвечала на стук особенно гулко. Аверьяныч враждебно покосился на баню и вонзил лопату в землю. Он порыл всего несколько минут и вдруг метнулся в сторону, в диком ужасе, едва не выронив лопату и шепча:

— Свят, свят, да воскреснет Бог!

Дело в том, что земля под лопатою повара внезапно осела, треснула и с гулом провалилась внутрь. Очевидно, перед самым крыльцом старой бани был склеп. Аверьяныч шептал молитвы, дрожал и ждал, что вот-вот из внезапно образовавшегося отверстия выпыхнет дым, потянет смрадом и поскачут черти и старые и малые, всех сортов и видов. Но черти, однако, не появлялись, и Аверьяныч несколько пришёл в себя; он подошёл поближе к отверстию и заглянул туда. Отверстие было небольшое, не больше аршина в квадрате, и чернело, как чернильное пятно, но повар решительно ничего не увидел в нем. И тогда он стал думать, что ему делать и на что решиться. В конце концов он придумал, пошёл к частоколу и наломал гнилых палок. Этими палками он прикрыл образовавшееся от провала отверстие, палки закидал нарванной вблизи травой, а траву слегка посыпал землёю. Скрыв таким образом отверстие от постороннего глаза, Аверьяныч подумал: «Теперь никто дыры неувидит, а утречком я приду, рассмотрю в чем дело и увижу, что предпринять. Утречком не так страшно!» Повар снова враждебно покосился на баню и пошёл к себе на сеновал, шмыгая калошами и нашёптывая: «Ночью нечистой силе вольготней; ночью нечистая сила радуется, кувыркается, барахтается и змеями свивается. Кажного человека ночью одолеть может нечистая сила!»

Между тем там, в доме, Дубняковы уже отпили чай и собирались расходиться по комнатам спать. На прощанье Илья Петрович рассказывал Аграмантову: