Стежки, дороги, простор

Сколько же их видит дитя, человек в том возрасте, когда он узнает, обогащается несравненно быстрее, чем в зрелости! Сколько этой красоты у куропатки! А у щегла — до сих пор не могу налюбоваться… Тогда же, в детстве, красота эта приходила со всею силою первого озарения.

Старший брат, подросток, воткнул в сугробы на огороде несколько коноплин. Как он делал это, не помню. Помнится просто еще одно сказочное утро, когда в нашей хате, так мне показалось, разбуженному, стало вдруг полно щеглов, полно многокрасочной и шумной пестроты. В клетке они не поместились, и двух или трех щеглов брат впустил в ящик стола. Он был, разумеется, очень рад в то утро, гордый и щедрый, только и говорил, кому их раздать, по одному, по два… А потом — или никак не натешась своим подсчетом, или желая щегла для кого-то достать из стола — одному из них он прищемил ящиком головку. Один огонечек погас.

Печаль моя и ужас были вскоре развеяны множеством других, зеленых, черных, желтых и красных суетливых отблесков.

И охота ловить их самому от печали той не угасла.

За это я взялся самостоятельно несколько позже. И помню только одну удачу, — из петли я вынул синицу.

Я не хотел быть страшным, однако она меня очень боялась. Пищала, трепыхалась, и там, где висела на коноплине, зацепившаяся лапкой, и в горсти моей ее маленькое сердце билось очень сильно, и в хате, когда я выпустил ее, мою первую добычу, на окно, она отчаянно, с писком билась в стекло.

…Я не хотел быть страшным…

Прошло многое множество белых, зеленых, солнечных, серых и черных дней. Начало их вспоминается мне теперь в осеннем русском лесу, где много могучих, ласковых берез, где за окном моим изредка послышится самолет, еще реже брехнет собака, а то чирикнет где-то воробей или затенькает совсем близко синичка.

Тихо, светло над столом.

А временами одиноко и тоскливо.

Ну и что же, если труд мой требует тишины, одиночества, углубленности в самого себя, если мы, литераторы, приучены к этому больше многих?.. Горький мечтал, что он дождется дня, когда откроются двери его одинокой лаборатории и, наконец, войдет гений!.. И мы ждем. Не только гения. Все мы ждем друга. Того, кто не изменит, не бросит в беде, поймет тебя не только в прозрачном счастье. Их было много вначале, начиная с самого большого, с той, что понимала и любила, как никто. Одни ушли из жизни в силу ее постоянных или временных законов, другие живут для себя и существуют для нас, и если их постигнет какая беда, ты, возможно, первым протянешь им руку обычной человеческой помощи, но протягивать эту руку, как когда-то было, по-дружески, ты уже не хочешь, не можешь. На стежках, которых не обминуть, одни встречаются с тобой кисло или каменно безразлично, другим почему-то надо улыбаться, и они улыбаются, кто менее, кто более приблизительно… А тех, кто настоящие, с каждым годом меньше.

Нормально это. А все ж….

Мы ждем еще одного.

И каждого приблизительного, пока не разочаруешься или не остынешь, не успокоишься, встречаешь искренне, с давней готовностью.

И тихая, затаенная жажда тех чувств делает нас иногда, если смотреть со стороны, излишне отзывчивыми ко всякому их подобию.

Вчера под вечер, когда я вернулся с прогулки, моя большая, светлая комната была не пустая.

На белой раме окна, у самого подоконника, сидела синица.

Я не хотел быть страшным. Может, больше, чем когда-нибудь прежде. Хотелось и поздороваться и поговорить. Но она с отчаянным писком забилась о стекло, а потом закружилась под потолком, пока не нашла себе место над шкафом, на нескрытой проводке. Будто прилипла к стене, притихшая. И я стоял у порога, тоже притихнув, ждал, что вот она — до чего же просто — порхнет оттуда в большую фортку, через которую и влетела.

Они ведь такие хитрые, вороватые. В других помещениях, в других лесах так же вот залетали. Синицы белорусские, латышские, башкирские… Хлеба гостье такой положишь — не дотронется, а в колбасе, если где оставлена неприкрытой, выдолбит только кусочки сала.

Неужели тебе так трудно дорогу найти, отличить стекло от воздуха?

Напряженный момент закончился горько: она нырнула из-над шкафа прямо в окно, ударилась головкой в стекло и упала на стол…

Как часто я бывал уже таким растерянным и неуклюже беспомощным!.. Ну что, взял в пригоршни ее, еще теплую, с судорожна расставленными лапками, с раскрытым по-мертвому клювом. Был бы маленьким, так, может, и заплакал бы. Теперь понес ее на двор, в сад, и посадил на куст, в густых ветках. Просто так, без надежды на чудо и… как будто с надеждой.

Поздно вечером, возвращаясь из темной лесной аллеи домой, подошел к тому кусту и гостьи своей не обнаружил. Утром на траве — так же.

Ну, что ж, кроме собак, здесь еще ходят своими тихими дорожками и кошки.

Теперь, когда я сижу за столом, оттуда, где голый неподвижный лес и сад, поближе к нашему зеленому деревянному коттеджу, — оттуда, удачно выбрав одну из бесчисленных минут моей тишины, прилетела и села на раму открытой форточки синица.

А, добрый день!..