Стежки, дороги, простор

Слово «когда-то» подчеркнуто мною теперь, с исторической дистанции. А в тот далекий день моего счастливого путешествия в представлении и ощущении мамы и Романа и всех взрослых тот русско-немецкий фронт, та война были совсем недавно. Тем более на немцах она не кончилась: после них была свобода, потом белополяки, после них большевики, снова поляки, которые и оставались в наших местах со своими панскими порядками — после свободы эти порядки трудящимся людям были очень не по душе.

А мне и Люде, к которой я приехал, все такое было и недоступно, и интересно только по-нашему, для игры. «Внуцька-суцька» дома была еще веселее, чем у нас, должно быть, потому, что гостем был уже я и от этого она стала как будто больше, чем на год, старше меня. К тому же у нас была подружка Настя, опять же немного постарше уже обоих нас с Людой, и я рядом с ними выглядел таким, что хоть за ручку бери. Но обидно от этого не было. Даже и тогда, когда мы, нагулявшись на Людином и Настином дворах и на улице, пошли полевой дорогой, а потом и заросшей межой с кустами колючего шиповника и очутились на зеленом обрыве над глубоченным оврагом и Настя, а потом и Люда взяли меня за руки. Овраг был такой глубокий, что не только высокие густые кусты орешника на его крутых склонах, но и старые ели на дне росли внизу, под нами. Я, правда, не дрожал от страха, что девчонки вздумают свести меня туда, в самый низ, однако же, признаться, и побаивался. Молча побаивался, про себя, вдруг живо вспомнив, что мама рассказывала зимой, как тогда еще, очень давно, когда тетя Аксеня шла сюда замуж, ей дали в приданое корову и та корова никак не хотела сходить в овраг, пастись вместе с другими коровами на его склонах. «Станет, бедная, и со страху ревет. А потом ее другие коровы спихнули в тот овраг. И пришлось прирезать…» Я бы, конечно, спустился вниз, если бы девочки пошли, однако они меня туда не повели, потому что дома им было строго-настрого наказано (сам Михаил наказал) этого не делать. Мне только сверху показали что-то светлое в зелени на самом дне оврага, рядом с плешиной глинистой дороги, две колеи которой и конская тропа исчезали в кустах. Настя сказала:

— Это блиндаж. Це-ме-нт-ный! Их там много! И в этом овраге, и в других.

А Люда добавила:

— Там были немцы.

Тихо сказала это и таинственно, точно пугая и боясь одновременно…

Когда под вечер мы с мамой и Романом возвращались домой, я еще издали увидел на широком яровском выгоне тот журавль и не тогда, разумеется, а позже понял, что это он был и остался для меня самым сильным впечатлением от всего, что я увидел во фронтовой полосе, которую у нас и тогда называли, и теперь еще люди постарше называют «линией Гинденбурга».

…Серый крючок одинокого журавля грустно торчит на зеленом просторе…

Наши Овсяники, если смотреть на них со стороны, с большака, тоже торчали и еще торчат на окоеме тянущимися, летом густыми, зимой безлистными кронами редких, выше всех построек деревьев, среди которых самые высокие — три могучие бессмертные липы, под одной из которых жила моя Тоня Латышка. В землю наша деревня входит, укрепляясь, как толстыми сваями, стволами колодцев, невидными со стороны столбами чистой студеной воды. Одни из этих стволов входят глубже, а некоторые очень глубоко, два помельче называются криницами, из их деревянных низких срубиков воду черпают просто ведром. Над колодцами, срубы которых сделаны из цементных кругов, то равномерно натужно постанывают, когда с полным ведром, то весело лязгают с пустым вороты с железными ручками. И только над колодцем, что на улице перед Субботиной хатой, огромным крючком торчит в небо журавль, один на всю нашу деревню.

Это скрипучее, когда достаешь воду, а чаще молчаливое серое сооружение было для нас, детей, и величественным, и таинственным. Нашу зрелость и силу оно испытывало сурово и беспощадно. Сначала попробуй дотянуться рукой до тяжелой деревянной бадьи. А после того, как ухватишься за ее толстый край, чаще всего мокрый от недавнего погружения в воду, надо подтянуть бадью к себе, чтобы потом уже, цепко хватаясь руками за гладкую и тоже не тонкую для тебя слегу «смыка», заставить всю эту механизацию задрать вверх тяжеленный комель журавля. Обычно он лежит на перекладине, другой же конец журавля, тонкий, уставился в небо. Надо пригнуть этот «клюв» к срубу, чтобы ведро коснулось воды и зачерпнуло, пусть немного, хотя бы половину. Ну, а поднять наверх? Над срубом не перегнешься, ты еще слишком мал, на сруб, на самый край того света, не станешь — все-таки страшно. Страшно, однако же и хочется, выхваляясь друг перед другом. Потому-то нас и гоняли от колодца — гонял почти каждый, кто был повзрослее.

Строгая важность этого необычного серого сооружения нарушалась лишь раз в году — веселой купальской ночью.