Стежки, дороги, простор

Подружка наших детских игр и трудов — на улице, на выгоне, в школе — Маня Ворона, про которую отец ее, простодушный дядька Цыбук, говорил как-то моей маме:

— Беда такая, Ганна. Кабы это теля или овца, то продал бы или прирезал, а это ж дитя…

Манино лицо было обезображено взрывом той «бомбочки», которую двое хлопцев разбирали, а она, тоже смелая, только смотрела. Это случилось еще в то время, когда мы с мамой и Романом были в беженстве, и хлопца, которого взрывом убило насмерть, того Винцусева Петрика, я не знаю. Второй хлопец, Богушев Шура, остался глуховатым и с искалеченной левой рукой. А Мане вырвало глаз с бровью, раздробило челюсть и ребра с правой стороны. Она ходила, скривившись набок и сгорбившись, как-то долгоносо, с втянутым подбородком, за что ее и прозвали Вороной.

Первый раз увидев Маню, я даже испугался, а потом страх и брезгливость вытеснялись жалостью и со временем привычкой.

Никто из моих дружков и подружек не знал, что осталось после войны там, по ту сторону бывшей линии русско-немецкого фронта, потому что только наша тетя была так далеко замужем и только я один побывал за тем журавлем на яровском выгоне. И я рассказывал на улице с гордостью первооткрывателя и единственного знатока про черные копны из колючей проволоки на скошенном лугу и в хлебах, про тот цементный немецкий блиндаж, который я видел в овраге, пусть себе издали и сверху, про яровские гумны и хлевы, не такие, как наши, а сплетенные из веток и обмазанные глиной, и про землянки у тех людей, что не успели слепйть себе хоть какую-нибудь хату, как мой чернобородый дядька Михаил.

А что война оставила в Овсяниках, об этом знали уже мы все.

Главное — насыпь узкоколейки.

Значительно позже мне стало известно и понятно, что наша узкоколейка была проведена от железнодорожной магистрали Москва — Варшава к линии фронта. Такую же узкоколейку провели и немцы, с их стороны. Та, немецкая, пережила и вторую мировую войну, в пятидесятых годах потехи ради я проехался по ней в вагончике-недоростке. Русскую узкоколейку ликвидировали в свободу. Люди, все, кто не был тогда в беженстве и у кого имелась в хате сила, растащили и рельсы, и шпалы, и станцию возле нашей деревни, а заодно разобрали и «магазин» — большой общественный амбар, куда издавна и благоразумно ссыпалось зерно на случай беды, недорода или пожара, чтобы миром спасаться от голода. Паровозики и вагончики нашим порастаскать не удалось, солдаты отогнали все это на станцию Замирье, что на большой железной дороге, и там они достались, видно, кому-то другому.

Когда и я, говоря высоким слогом некоторых заслуженных жизнеописаний, начинал свою трудовую деятельность свинопасом, насыпь узкоколейки в местах, где она проходила по полю, была уже распахана, почти совсем сровнена с землей, а на выгоне еще оставалась. Там ее густо и ровно обросла трава с белыми цветочками клевера и желтыми курослепа, и наши хрюшки охотно обгрызали ту бывшую стратегию. А мы, дети, то гонялись друг за другом по этой необыкновенной дороге, то скатывались на боку под уклон, то копали в откосах печки, играя в семью.

Время в детстве измеряется днями. Два, три года тому назад — это уже очень много, а то, что было до нас, до нашего вступления в жизнь, — и вообще легенда.

Такой легендой была для нас наша узкоколейка того времени, когда по ней ходили поезда и станция была и называлась она Сибирка. Строили ее большей частью «киргизы в халатах да в колпачках», как потом я узнал, это были рабочие команды из узбеков, таджиков и собственно киргизов, которые в ту войну с оружием не воевали. Тетка Анэта рассказывала, что «киргизы» жили тогда по хатам, вечерами играли в какие-то кости и балабонили не по-нашему.

— Как разорутся который раз, так я и кричу своему кряхтуну на печь: «Встал бы ты, Василь, да взял бы ты ремень да успокоил бы их трохи!..»

Легенда разветвлялась. Другая наша соседка, баба Ярина, вспоминала, как она однажды пошла на базар в Милтачи, мимо той станции шла, а солдаты окликают:

— Бабушка, погоди, подвезем!

— Куда там, — говорю я им, — пока вы этот свой самовар распалите, так я себе и дойду! Однако ж, трясца на его голову, распалили — пыхкает, летит. Так и обогнали меня. Стоят на той своей платхорме и смеются…

Некоторые легенды раскрывались много позже. О том, кто сколько хапнул в свободу на той Сибирке, сначала говорили долго и смутно, приблизительно, и только в 1934 году, когда наша деревня более чем наполовину сгорела, дядька Тимох, сын Прочима, признался, что у него в чулане одних солдатских сапог сгорело сорок три пары. Да и признался не сразу. Пожар случился как раз в базарный день. Тимох завидел дым и, чуть не запалив лошадь, примчался из Милтачей на тот дым, когда было уже поздно. Его держали, оплетя руками, женка и сестра, а он рвался к топору или хоть к какому-нибудь дрючку, чтобы бежать к тому, на чьем подворье занялся пожар.

— Тетка Ганна, — сказал он потом маме, когда они некоторое время у нас жили, так как наша хата уцелела. — Ей-богу же, забил бы я того Есипа, ну, на месте забил бы!..