Стежки, дороги, простор

Парни и мужчины, которые поголосистее, распевали на улице «скоромные» солдатские песни и еще более грубые припевки, в паузах подкрепляя их матом, хохотом и иными признаками молодого здоровья. И в весенние звонкие вечера все это слышно было в хатах. Мама наша только вздыхала: «Господи, и помолиться не дадут…» А мне, если бы это было днем, при свете, стыдно было бы посмотреть ей в глаза, будто и я в чем-то виноват. Хотя и сам я на лугу поругивался. Правда, меньше, чем другие, с опаской, боясь, как бы дома не дознались. Потому что и Роман при маме, даже при мне никогда не сквернословил.

Из тех поганых песенных объедков детям тоже кое-что перепадало. Хотя бы из той песни, где

В тени густой акации
На бережку морском
Сидел старик Гораций
И чистил пуп песком…

Мы понимали всё, кроме Горация, из которого у нас получился Герасим, благо такой дядька в Овсяниках был.

За подобные песни дома нам доставалось, хотя и далеко не каждому, и мы пели их на лугу, на воле.

Были, однако, песни не только грязные, из тех дней я на всю жизнь полюбил две — «По Дону гуляет» и особенно «Под ракитою зеленой».

Первая из них при всей простоте, даже и примитивности звучанием своей раздольной мелодии навсегда соединилась для меня с погожим летним вечером, когда девчата и молодицы возвращались с сенокоса и издалека еще в деревню плыла их песня, пусть не очень стройная, но задушевная… Впрочем, это уже сегодня я так говорю, тогда же их песня просто зачаровывала.

Другую, «Под ракитою», пели обыкновенно мужчины. И некоторым из них, более старшим, слова песни напоминали о многом, что кому довелось испытать в царскую ли войну, в гражданскую ли. В этой песне меня пленяла не только мелодия, но и слова, и то, что виделось за ними, особенно же там, где

…Кровь лилась из свежей раны
На истоптанный песок…

Песок истоптан не просто, не так себе, а в штыковом бою, ужас которого я чувствовал, как тогда мне казалось, уже во всю глубину.

А были же еще про войну и рассказы, рассказы…

6

Роман поехал в лес и под вечер привез штук пятнадцать молоденьких длинных березок. Это было в субботу перед троицыным днем, ездил он на телеге, а березки были тоненькие и зеленые. Привез Роман и пук аира.

Я пас на узкоколейке нашу свинью с поросятами и, как только увидел, что Роман едет выгоном из-за реки, погнал свое стадо домой, совсем не подозревая, какая там ожидает меня обида. Мало того, что Роман в лес меня не взял, так они теперь еще и накричали оба, он и мама, потому что я уже, видите ли, не маленький, что солнце еще так высоко и все другие дети пасут… Отправили снова на луг. Правда, Роман отломил мне от двух зеленых длинных аирин толстенные бело-розовые комельки, но все равно ведь другое он будет дома делать без меня. Березки, снятые с воза, уже стояли на дворе возле забора, сейчас они казались еще более тонкими и длинными. Живые, пестрые, с зелеными зубчатыми листочками… Таких березок в деревне нет, ни одной нет, здесь они все большие, старые. Сегодня и завтра, и послезавтра, и еще послепослезавтра они будут стоять возле нашей хаты рядком, вкопанные, потому что троицын день — такой праздник. Аир нарежут, накрошат, разбросают по вымытому полу… И все это Роман и мама, без меня!

Я гнал свою свинью и поросят («Подохли бы они все!..»), время от времени попискивал на той аирине, как на губной гармошке, и, разумеется, плакал. Мне не было еще шести лет. Теперь, в старости, те молоденькие тонкие березки уже не однажды припоминались мне своей волнующей необычностью, множеством листочков, увиденных так близко, а что уже говорить про тот далекий день, как я тогда ощутил свою обиду, горечь нелегкого пастушеского долга…

Не только пасти — и косить, и жать мы начинали очень рано, что и поныне значится на пальцах и ладонях едва заметными, давно зажившими порезами. За плуг, если по-настоящему, мы брались позже, а попахать только для первой радости — это уже был почет, и не абы какой. Как на коня самому впервые сесть, как первые ботинки обуть.

Две наши коровы пасла дочь тетки Анэты Женя, намного старше меня. Однако на третий год и я присоединился к тем, что пасли коров. И тут у меня появились уже новые дружки, пусть себе и постарше, и первый среди них Шура Богуш, хлопец с тремя прозвищами — Александр Сергеевич, Стягач и Глушак, первое безобидное, другие же два на случай ссоры, когда надо задеть побольнее.