Стежки, дороги, простор

В тот раз он и признался, раскрыл семейную тайну про сорок три пары сапог. Люди говорили, далеко не всю…

Да что говорить, дед Прочим «погрелся» в свободу не один, большая часть жителей нашей деревни не была в беженстве.

Кроме того, что война оставила для взрослых — рельсы, шпалы, колючую проволоку, доски, балки, сапоги, шинели, папахи из искусственной мерлушки, башлыки, — было еще и такое, что предназначалось как бы специально кам, детям, для открытых игр и для хранения кое-чего в тайне. Были заряженные патроны и пустые гильзы, солдатские ремни, кокарды и пуговицы, снарядные головки, из которых при помощи гвоздя и веревочки делались быстрые волчки. В хате у нас открыто висела на косяке плетеная казацкая нагайка, принимавшая временами некоторое участие в моем воспитании, а под крышей в нашем хлеву была воткнута жутко блестящая острая шашка в кожаных ножнах с медными бляшками, тоже казацкая. Шашкой можно было попользоваться раз в году, да и то с великими предосторожностями. Это, правда, поначалу делал один Роман, когда мы в поле, на мокром болотистом конце полосы, рубили осенью капусту. Я только наблюдал, а мама кивала головой, глядя на Романа.

— И ты, как маленький! Хозяин!.. — А потом неожиданно добавила — Дал бы уже и этому секануть. Видишь, как уставился.

Роман дал шашку мне, и я тогда срубил четыре кочана.

В хатах оставались еще и всякие письменные памятники прифронтовой полосы — книги, подшивки иллюстрированных журналов, почтовые открытки патриотического содержания. На одной из них был изображен самый первый георгиевский кавалер той войны, донской казак Кузьма Крючков, на другой — усатый дед Франц-Иосиф, австрийский царь, который сидел в огромной галоше, как в лодке; на третьей плясала девка, а русский солдат играл на балалайке. На открытках были и стишки, из которых я помню отдельные строчки. В первом стишке говорилось, как тот казак Крючков один отбивался от целой ватаги немецких конников, многих порубил, поколол, а потом «товарищи тут подоспели и Кузьке живо помогли». Другой, про деда в галоше, рассказывал, как «Франц-Иосиф видел сон, будто он Наполеон». Третий стишок — дуэт под балалайку:

— Все не может перестать,
Пляшет с новой силой!
— Ну, а как же не плясать,
Коль приехал милый?

К тем книгам и журналам, что сохранились в некоторых хатах, я вернулся позже, с уже разбуженной охотой, а то и жадностью к слову, тогда же мы, малые, только листали их ради «цáцак», картинок.

Война оставила и настенную литературу.

Над дверями теткиной хаты, перевезенной в Яры из отдаленной от немецкой линии фронта деревни, осталась черная надпись крупными буквами: Villa Lieschen. Роман в беженстве ходил в городское училище; когда я первый раз приехал к тете Аксене, он объяснил, что это означает «вилла Лизочка», что так забавлялся на чужбине какой-то усатый мурлач в обтянутой сукном каске с острым шишаком. Уже и тети Аксени нет, и Михаила, еще раньше, у Люды дети повырастали, а надпись та все держится — уже не на хате, а над дверями хлева, сложенного из бревен старой хаты.

А на дверях нашего сарая изнутри тем временем совсем уже стерся подробный, старательно выведенный карандашом адрес казака из донской станицы Митякинской, имя, фамилию и номер части которого память моя не сохранила.

Других письменных памятников не осталось. То ли грамотеев тогда было намного меньше, чем сейчас, то ли моды такой не было — марать стены и двери.

Остался зато в Овсяниках военный фольклор, грязные недоедки с офицерских и солдатских столов, чем долго лакомилась и молодежь, и мы, любопытная мелюзга.

Болтливая хохотушка Люба, младшая Тонина тетка, по воду ли шла, грядки ли полола, помои ли выплескивала из ведра за изгородь, всегда что-нибудь напевала. Много всего и всякого вынесла она свежей памятью из военных дней, вырастая из подростка в девку, и теперь не могла всем тем добром натешиться. Настырным, звонким голосом выводила или выщебетывала она то жалобную «Разлуку», то что-нибудь повеселее, скажем, такой «жестокий романс»:

Вот входит милый в залу,
Растрепаны усы,
Снимает черну шляпу
И смотрит на часы…

Выводила Люба очень старательно, почти торжественно и для души, и с определенным расчетом девки на выданье, поднимала себе цену. Да и про войну она вспоминала по-своему:

— Ераплан немецкий прилетит с такими черными крестами. Тара-ла-хтить!.. А солдатики повыбегают из хат да из винтовочек: пух! пух!.. Ой, весело было!