Стежки, дороги, простор

Я сызмальства был приучен креститься после еды, даже молитву шептать: «Благодарю тебя, создатель…» Когда коров пас, молиться я начал отвыкать, неловко было при посторонних, но креститься все еще крестился. А Шура тогда встал, посмотрел на иконы в углу, надулся, довольный, и будто выдохнул:

— Год-дзе![58]

Мне было и смешно, и еще больше завидно, что ли, во какая вольница! Да что ж, он старше…

Хорошо это — иметь друга старше себя.

Дружили мы, мальчишки, и с девчонками. Дружба та сначала была такой, как у меня с Тоней, у каждой парочки или троечки дружков своя, по-своему особенная. Это еще дома, пока мы не пасли, и когда были свинопасами тоже.

У них игры совсем еще детские.

Скажем, сегодня мы копали новую печку в откосе узкоколейки или, если старая печка еще цела, игру начинали сразу с завтрака. Как всегда, выбирались тата и мама, дед и бабуля, сыновья и дочки, и каждый старался соответствовать своей роли: кашлять, ворчать, командовать, ссориться, плакать — повторялось то, что мы наблюдали дома. Сегодня в спектакле воскресенье, и завтракали мы, как всегда в праздник, оладьями, испеченными из песка. Потом семья отправлялась, кто куда. Дед и бабуля «лезли на печь»: просто усаживались чуть в сторонке, дед кашлял, а бабка все его попрекала. Тата с мамой уезжали в гости: садились поодаль на траве, тата нукал на воображаемого коня, стегал его настоящим кнутом и чуть ли не совсем по-взрослому ругался, а мама на этот раз по примеру чьей-то мамы была покладистая, укоряла спокойно: «Успеем, не гони ты его, вчера за день напахался». Молодежь затевала танцы, у нас говорили: гулянье. Выбирались музыканты. Один пиликал на скрипке, палочкой по палочке, другой залихватски растягивал воображаемую гармошку, третий барабанил палкой по земле и для полного сходства дзинькал губами, подражая медным тарелкам. Гармонист гудел свое «тува-тува-тува», а скрипач то подпиликивал ему, то напевал по-свадебному:

Дыли, дыли, дыли,
едут молодые,
едут молодые
на хромой кобыле.
Кобыла-рысачка —
под хвостом болячка.

После танцев молодежь расходилась парами, начинались «ухаживания». Сидели, обнимались, хихикали. Потом тата и мама возвращались из гостей. Тата был пьяный. Бабуля с печки ругала его, дед кашлял, добрая мама всех успокаивала, а потом уже ложились спать: дед. с бабой отдельно, тата с мамой отдельно, все в обнимку, как те парочки, что все еще ворковали на своих «лавках».

Такие спектакли без зрителей, если по считать свин У, которые с безразличным видом чавкали да похрюкивал': поодаль, на откосах узкоколейки, каждый раз разыгрывались по-разному. Бывали праздники, бывали и будни, когда мы и пряли, и ткали, и подшивали лапти, и кололи кабана, и пахали… Кабаном артисты бывали охотно, визг под воображаемым шилом стоял ужасный. Кто играл роль плуга, тот ложился на спину и задирал ноги, за ступни которых пахарь держался, как за чапиги, по: у-кая воображаемого коня и подгоняя его ногой под задок «плуга». Словом, все, чего не хватало, живо воображалось, ибо главное — были мы сами, всегда и во всем неутомимые, любопытные, с острой памятью, наблюдательностью, воображением.

Игры маленьких свинопасов были продолжением игр свободного времени, лет до шести, когда игралось еще совсем наивно. Правда, уже и тогда мы временами ходили на сено, где гуртом играли в «тату и маму»: ложились спать, обнимались, прижимались, тискались, однако во всем этом не было еще ни понятия, ни стыда, хотя от взрослых мы и прятались. Понимание и стыд пришли позже, исподволь, отчасти уже в то время, когда мы пасли свиней, а еще больше, когда пасли коров, когда самому младшему, как мне, могло быть девять, а старшему тринадцать, как нашей Мане Вороне.

Учились все от всех, и учиться было от кого.

Первый каждодневный пример простоты отношений давала природа. С самой ранней поры, когда у человека бывает больше всего ненасытных «почему», мы видели, как это делает все живое. Словарь для обозначения того, и грязного и притягательного, был соответственно богатый. Кобылица, корова, свинья, овца — «требовали», «охотились», «гуляли»… Про птиц, всех одинаково, говорилось «играют». И куры, и аисты, и воробьи, и голуби — все играли. У аистов это бывало под самым небом, на гумне, а у голубей еще красивее: они сначала долго целовались, нежно гудя. Весной пресловутая щепка лезла на щепку. Даже лягушки и те «играли», тяжело ска» кали одна на другой, и это называлось нерестом. Что-то вызывало смех, а что-то — например, голуби — уже и волновало нас, не называясь любовью.