Стежки, дороги, простор

Влияние всего естественного, что окружало нас в природе, влияние свободной, темной распущенности в слове и отчасти самого поведения взрослых делали свое дело. Когда пасли свиней, мы еще оставались совсем детьми, которые хоть и перенимали в играх и то, как ухаживает молодежь, но по своим надобностям от гурта отлучались очень недалеко. А уже в высшем классе этой пастушьей школы, возле коров, наши игры, разговоры и отношения начинали приобретать иной характер. Наступала пора подростковой разобщенности, созревания. Девчонки шептались между собой, хлопцы между собой, особенно кто постарше, у хлопцев тоже появились свои тайны. Благодаря тем старшим и нам, кто поменьше, открывались сладкие, стыдные тайны, и хмельно счастливые, и с тяжелым похмельем. Правда, подростки, те, кто еще постарше, не очень-то и шептались, по примеру взрослых парней и мужчин они не только вслух говорили о своем, но еще и бахвалились перед младшими и перед девками, а те девки, хоть и было им интересно, будто бы и стыдились, как им и положено, даже корили:

— Вот дурни! Кабы они у вас поотсыхали, ваши язычки!..

Игры наши становились взрослее. Больше помнятся мирные игры, может, потому, что мне так сегодня хочется вспоминать, так видится наше появление на пепелищах войны, наш радостный, непобедимый смех. У девчат были «камушки», у хлопцев «ножик». Играть в камушки пробовали и мы, однако у девчат это выходило лучше, у них руки меньше, пальцы проворнее, что ли, потому что они уже и вязали на пастбище, и вышивали сызмальства старательно. Хватать с гладкой, до самой земли выщипанной травы то два, то три, то снова один, а то и все четыре камушка, успевая в то же время подхватить подброшенный пятый, все это менять, считать… Эх, пускай себе таскают те камушки в карманах кофточек и зипунов, старательно подобранные, отшлифованные пальцами, куда лучше мужское — «ножик»! Открытый складничок с небезопасным острием, который еще больше, чем те камушки, надо уметь подбрасывать. Так надо уметь, чтобы складничок перевернулся, а ты бы подхватил его на ладонь, потом снова, другой стороной подбросил, чтобы он воткнулся в землю так, как ты хочешь. Много всяких «коленцев», не меньше, чем в «камушках». А потом наступало наказание того, кто на этот раз проиграл. Он машет тем складничком перед раскрытым ртом, а победитель катает земляные шарики и спокойно, смакуя победу, старается «накормить» — целится в тот нехотя, чуть ли не судорожно открытый рот. Хоп — есть! Побежденный отплевывается, а все хохочут, и хлопчики, и девчонки. Перед девчатами к тому же интереснее, приятнее быть победителем.

Ради смеха затевали и другие игры, еще менее чистые. Если кто временами отойдет подальше, приляжет и, разморенный жарой, заснет — пастух же всегда недосыпает, — его осторожненько, при всеобщем напряженном молчании слегка смазывали свежим коровьим. Не смазывали даже, а только делали усы. Потом разбудят криком-хохотом, а тот, пока догадается, начинает вытираться, затем бежит к воде. Не считалось это ни гадким, ни обидным, потому что такое, как и остаться последним в считалке, могло случиться с каждым. Со всяким навозом, который назывался проще, мы на свой пастушеский лад обходились по-хозяйски: сухие коровьи лепехи бросали в костер, а конские пересохшие катыши издавна считались настолько уже чистыми, что их терли в махорку, когда се кто-нибудь приносил из дому. А то курили и так, без махорки, абы дым. Это был уже признак нашей мужской взрослости.

Таким же признаком были и проверки, которые мы, хлопцы, время от времени учиняли девчонкам. Когда подобная проверка громко и нарочно вдруг, неожиданно, как тревога, объявлялась, девчонки кидались бежать, мы их ловили, по двое или трое хлопцев одну, и, повалив на траву, заголяли, смотрели, все ли у нее уже, как у девок. Иная при этом пыталась обороняться, по-девчоночьи неловко мельтеша перед собой палочкой, нашим общим пастушьим оружием, а потом плакала и напрасно кричала. А другая и не слишком убегала, еще и смеялась, когда ее «проверяли».

Топя защищалась и кричала больше всех. И всякий раз старалась очутиться рядом с Маней…

Среди хлопцев я был самым младшим, однако не отставал, даже временами проявлял особую прыть. И Тоня однажды, уже защитившись, сидя рядом с Маней, как бы под охраной у той, сказала мне, когда я, запыхавшись, остановился перед ними:

— Дурак ты, Итого! Я вот скажу твоей маме!..

Игого — это мое прозвище. Я родился в беженстве, если по новому стилю, так пятого июня, в день святого Игоря. И поп, «не мудрствуя лукаво», так меня и назвал. А маме, когда кумовья воротились из церкви, очень не понравилось мое имя: «Игого какой-то! Лучше Юрик пусть будет». Оттуда оно и пришло, из Тамбовской губернии, в наши Овсяники — мама или Роман, или я сам проговорился. Только так и стало: кому я Игорь, кому Игорь Михайлович, а кому по-свойски да по-землячески и Юрик, хорошо, что уже не Игого, хотя и на это имя я, как на что-то давнее, веселое, сразу оглянулся бы…

Но тогда, перед Тоней, меня не прозвище и не «дурак», не страх перед мамой смутил.