Стежки, дороги, простор

Редко его привозили к нам, зато дни эти были словно праздничные. С утра за батюшкой посылали подводу, мы знали, кто, чей отец или брат поехал в этот раз в Милтачи, и ждали, волновались. Почему-то мне яснее помнятся его приезды зимой. Услыхав звон колокольчика под дугой или увидев через изморозь окна лошадь и сани, мы рвались из класса на двор, и Комар нас не задерживал, так как и сам шел встречать уважаемого гостя. Не одевшись, в чем были, мы высыпали за порог и кричали уже не «дзень добры», а «здравствуйте». Старенький, седой, батюшка тяжело вылезал из саней-возка, так необычно, богато одетый — в черной каракулевой шапке, в черном длинном пальто с каракулевым воротником, а под пальто, когда он раздевался в канцелярии и входил в класс, была еще и черная длинная ряса. Без позолоченных риз, в каких мы очень редко видели его в церкви либо когда он приезжал хоронить кого-нибудь или служил раз в году молебен у нас в часовенке на кладбище. Надо сказать, что наш пастуший фольклор включал и батюшку, была и такая припевка:

Гоп-па-па, гоп-па-па,
черна ж… у попа,
у попихи побелей —
он и бегает за ней!..

Однако в школе мы об этом забывали. Батюшка так же, как и Комар, садился на первую парту, еще больше тесня учеников или пересадив уже не одного, а двух, говорил свое «ну-с…» и начинал «рассказывать из головы». Все те истории — какой был страшный всемирный потоп и как потом голубя послали с ковчега в разведку и он вернулся с масличной веткой в клюве; как братья продали Иосифа в неволю, а потом сами в большой голод приезжали к нему, когда тот стал чуть ли не царем; как маленького, очень красивого Моисея бедная мать спрятала в тростнике в просмоленной корзине и как его нашла там фараонова дочка… — все это и многое другое из рассказов батюшки волновало мое воображение, воспринималось нами как чудесные сказки. И сказки эти были в сравнении со сказками Комара куда более доступными для нас на русском языке, которым вперемешку с родным пользовались у нас взрослые в своих городских да военных воспоминаниях, в песнях, на языке, на котором были и те книги, что остались по хатам с войны.

Можно было бы теперь и тому батюшке сказать спасибо вдогон, как и учителю, хотя бы за такое, пусть косвенное, невольное приобщение нас к богатствам мировой литературы, однако в той их науке было у каждого свое «но»…

Чужак учитель приехал сюда из далекого, неведомого нам края вместе с полицией, под охраной ее винтовок и «божьих пальцев» морочил нам головы, загрязнял наши детские души нелепой враждебностью ко всему тому, что наше, родное, здесь, дома, на нашем месте под солнцем. Ведь он читал нам не только мудрые, светлые сказки своего польского народа, стихи и рассказы из его человечной, благородной литературы, но и всякую так называемую патриотическую чушь. Увлеченно, время от времени вскидывая вверх руку, Комар читал нам слащаво-хилые стишки, скажем, про усы, саблю и Каштанку, кобылу пана Пилсудского, о котором мы и дома, и на деревне, от тех, кому верили больше, уже хорошо знали, что он главный палач не одних только Милтачей, а всей пашей Западной Белоруссии, всей Польши, всех трудящихся, бедных людей. А про Советский Союз, про большевиков Комар читал и говорил нам только плохое… А мы уже знали, что там и землю дали людям, и волю их родному языку, — истина самая близкая и понятная нам.

И поп не только учил нас молиться, не только рассказывал интересные сказки, святые истории. Часто, произнеся свое «ну-с», он переходил на политику, на Советы, где, как он говорил, «коммуна, что означает, дети, кому па, а кому и нет». Хихикал до кашля, после отхаркивал мокроту, аккуратно выплевывал ее в большой чистый платочек, медленно свертывал тот платочек белым квадратиком, клал его в глубокий карман рясы и, как Комар, начинал про разбойников, дикарей, да еще и безбожников, которым когда-нибудь на том свете придется гореть, не сгорая, в вечном огне…

Зимой, когда мы были во втором классе, мне шел девятый, а Шуре двенадцатый. И вот однажды, когда мы вдвоем после такой «религии» возвращались домой, Шура сказал:

— Мне дед говорил, что поп этот служил в полиции. Не в польской, а в русской. И в свободу люди хотели его убить на улице. На куски разорвали бы, да он стал умолять, просить, что маленькие дети, что пойдет в попы… И люди пожалели его.

Тетка Марта, двоюродная сестра мамы, была тогда работницей у батюшки. Как-то она пришла к нам из Милтачей и рассказала, как те самые батюшкины дети, теперь уже три некрасивые незамужние чванливые поповны, ничего не желают дома делать и пьют не молоко, не чай, а шоколад из маленьких чашечек. Вот как живут! А тут еще с этой полицией… Аж не верится.