Стежки, дороги, простор

Широкая, на всю хату, сновалка, гоняя ветер, крутилась, как карусель, про которую однажды рассказывал Роман; мы осторожно обошли ее, держась ближе к стене, пробрались к столу.

— Уже и полдень, слава богу, — сказала тетка Женя.

Теперь я понимаю, а тогда не понимал, на что она намекала. Будь это дома, так тетка и спросила бы у Володи: «Есть уже хочешь, сынок?..» Мама намек тот поняла.

— Вот доснуем еще это, — сказала она, — да и сядем обедать. И Роман с Иваном как раз придут. Юрик, вы там книжку какую-нибудь пока что…

А мы с Казаком о книжках и говорили, идя с улицы. Хотя и есть, конечно, хотелось.

13

Когда мы вернулись из беженства, в нашей хате меня поразило количество дверей и икон.

Позже стало ясно, что дверей тех четыре: со двора в сенцы, а из сенцев одни в хату, другие в кухню-боковушку, четвертые — из кухни в хату. А если взять все в обратном порядке, то это еще и из хаты в кухню, из кухни в сенцы, из сенцев на двор или назад в хату… Как много! Были и пятые двери, из сенцев в чулан, но они были замкнуты и не шли в игру, я только постоял перед ними и снова бросился в свой лабиринт. Не мог нарадоваться, бегал, топал, смеялся и кричал, призывая всех разделить мою радость от этого дива.

А у мамы с Романом только и радости было, что хоть хата не сгорела. Они не бегали, не смеялись, и я их радости не почувствовал, была у меня своя.

Другое диво — картинки в красном углу. Снова же, как оказалось потом, их было только восемь, они и здесь назывались иконами, и мама каждую из них объяснила мне: господь бог, пресвятая богородица, угодник божий, святые ангелы… А я, хоть и раньше, в городе, видел иконы в той комнатенке, где мы жили, и в церкви, куда меня мама водила, теперь в хате со множеством дверей видел на каждой из застекленных картинок свое. Один дед, три деда бородатых, один дядька, две тетки с белыми крыльями, хлопчик у его мамы на руках… А еще и деревья, и речка, халаты какие-то, кресты, короны и все прочее, что я уже мог назвать и чего не мог, все это зеленое, красное, синее, золотое.

Кроме тех, что в красном углу, была еще картинка и в простенке между окнами. Тоже под стеклом, но большая по размерам, и там были белые лебеди, синее озеро, зеленые деревья и красный замок, как мне сказал про этот дом Роман.

Все эти диво-картиики я разглядывал не сразу, как только вошел в хату, а сначала хорошенько набегавшись, будто лишь сейчас их и заметил. После на все это стал я смотреть более внимательно, особенно в мороз или в слякоть, когда не пускали на двор и было очень скучно. Много детских мыслей возникало перед святой и не святой дешевкой. Думается теперь: а если бы не эта муть, а сызмальства настоящее, художественное?..

Зато была у нас природа, которая каждый день показывала все новую и новую красу, волновала и своими тайнами, и каждодневными радостными откровениями. Поражала и летним многоцветьем полей, и низкой грозовой тучей с ярким размахом радуги, и чем-то совсем незначительным, как те «зеркальца» — синие перья на крыльях селезня или мохнатый шмель на малиновой шишке клеверного цветка.

И были еще книги. Очень немного их, однако и такие были, что с цацками, как говорили мои новые деревенские дружки.

Картину Мясоедова «Косцы» я увидел в Русском музее уже на четвертом десятке лет. Было и интересно по-взрослому, и был я счастлив, как от встречи с давней радостью. Вспомнилась «цацка» в книге, которую листал когда-то, может, с Тоней или Казаком, а то и один, еще не умея читать. Обыкновенная нецветная заставка. Одна из тех «цацек», что так манили, тянули к книге, к новым тайнам, пусть себе сначала подсознательно, однако же и сильно, убедительно говорили о том, что позже стало называться для меня, преподавателя родной литературы, связью слова, искусства с жизнью. И те косцы один за другим, и то жито на книжной заставке, шершаво и золотисто-знойное, и зелень, и цветы сорняков, и бело-облачное небо — все это видел я и на нашем поле.

Большой мир был тогда значительно бóльшим, так как во всем малом, если внимательно присмотреться вблизи, он был большим. И уже не только книжная заставка, но и куда меньшая по размерам «буквица», «сюжетный инициал» с каким-нибудь васильком в траве или ласточкой в полете мог взволновать до глубины души. Именно связью со всем тем, что окружало меня, что поражало, волновало поэзией, музыкой сказки, которой жаждет каждый ребенок.