Стежки, дороги, простор

Буквы мне показал и складывать их — до школы, русские — научил Роман. Дальше пошло само. Прежде всего подписи под картинками. Одни буквы разъясняли те картинки, а иные делали их даже еще более таинственными. Так было, скажем, с «венгерской пуштой», той самой, где колодезный журавль. Детских книжек у нас не было, они пришли позже, в школе, и пробиваться к интересному в тех книгах, какие были у нас или у Шуры, и в тех, какие приносил от кого-нибудь Роман, приходилось с трудом. Сам он, Роман, читал очень много, «абы дорвался», как говорила мама, но чаще всего молча, про себя. Помню только «Дубровского», которого он по маминой просьбе прочитал вслух, однако из всей повести мне с тех зимних вечеров живее всего помнится сцена пожара, когда кузнец Архип со своим «как не так» спасал на крыше горящего сарая кошку. Помню и сон Раскольникова из «Преступления и наказания», потому что лишь тот сон Роман и прочитал нам, маме и мне. О том, как пьяные дурни — мне только так тогда казалось — били до смерти лошадь, а мальчик Родя целовал ее и плакал…

Мама смеялась надо мной: «Вот кто легкий на слезы, как собака на сик!..» А заодно с нею и Роман тогда смеялся. Перед мамой я только оправдывался: «А сама ты не плачешь?» — потому что и в ее глазах временами были видны слезы и я, должно быть, пошел в нее. А от Романа лучше было обороняться злостью. Но, и злясь, я еще плакал, когда он смеялся, поддразнивал, хоть он добрый был ко мне, малому. А потом, когда я вырос и мы с ним при разнице в одиннадцать лет как будто сравнялись, оба стали взрослыми, хорошо дружили. За всю жизнь ни разу не поссорились. Для нашей мамы он никогда не был пасынком, а мама для него — никогда мачехой. Перед войной Роман хозяевал, а после партизанщины снова остался в Овсяниках, простой, скромный работяга колхозник. В позапрошлом году, когда он умер и я, прощаясь с ним на кладбище, стал на колени в снег возле гроба и дотронулся лбом до его холодного лба, меня передернуло от мысли, что я уже так и не скажу ему тех добрых слов, которые хотел сказать и почему-то не сказал раньше…

В зрелые годы, задумавшись иногда над своим характером со всей присущей ему смесью каких-то все же плюсов и минусов, я пробовал разобраться, откуда она у меня, та жалостливость, даже излишняя, может быть. Сказать, что от физической слабости или от трусости, не скажу. И в войну, в партизанах, а потом на фронте, достаточно было возможностей убедиться в обратном. Да и перед этим, в юности и детстве, я был не из последних: здоровый, сильный, охотно смеялся и пел. Если, скажем, Володя или Зяма были хлопчики деликатные, то Шура в детстве временами бывал и не таким уж добреньким, любил командовать мною. Чаще всего я слушался, так как и моложе был на два года с гаком, да и по дружбе. Но однажды, когда я помогал ему брать картошку из их погреба, он так уже разошелся, раскомандовался, что мы с ним и схватились. И не схватились даже, а я схватил с косяка большой замок за открытую дужку и бросился на Стягача, а он, на удивление мое потом, опешил, что ли… Показалось даже, что испугался, как, впрочем, и я тогда испугался того, что мог бы, что хотел сделать… Это было у нас первый и последний раз. Вообще драться я не любил и не умел. Разозлишься, еще не ударишь, а уже и жалко…

Это у меня теперь не похвальба, не самолюбование, а давнее воспоминание о том, как хорошо было кого-то пожалеть, и не просто кого-то, а человека, животное или птицу. Хотя жалость та оказывалась для тебя не всегда теплой.

Володина мать, тетя Женя, часто болела.

К тому времени у них уже была своя хатка на огороде, за хатой Кати Курицы, доброй своячки, все-таки разрешившей им притулиться на своей усадьбе. Хатка у Поганки маленькая, по сиротской бедности да по людской милости сколоченная из всяких там горбылей да обрубков. Однако зимой она, на мой детский взгляд, была очень красива. От искристого инея на стенах и потолке, от узорчатой изморози на окнах — не застекленных, а как бы залатанных… Особенно красиво было, когда со двора светило в хатку солнце. Однако же в этой снежно-искристой сказке, даже если войдешь со двора, с мороза, и в кожушке скоро становится холодно, аж до костей проберет, если задержишься.

Часто выходило почему-то так, что, когда я приходил в эту хатку, и не просто так себе, а приносил больной от мамы что-нибудь горячее в горшке, обернутом полотенцем, Володи дома не было. Только его новинка — писклявая самодельная скрипка — молчала на стене, застывшая от холода, заиндевевшая…

Володина мама, если не болела, чаще всего была веселая. Меня называла тезкой. Потому что и она в действительности не Женя, как и я не Юрка. Когда ее, маленькую, крестили, кумовья, вернувшись из Милтачей, начисто забыли на морозе, какое же это имя дал девочке батюшка. Тоже из книжки, по «святцам».