Стезя. Жизненные перипетии

Все дружно захохотали. Зубов не верил своим ушам. Робинзон, он Робинзон. Ничтожный, никому ненужный тип, из жалости подобранный господами, чтобы развлечь публику. Невольно он вспомнил родной уездный городок, театр и постановку «Бесприданницы». С каким восхищением и замиранием сердца следил он за действием на сцене из уголка на галёрке, ежеминутно надеясь на чудо. Но чуда не произошло, Лариса погибла. Всё пошло прахом. А так хотелось, чтобы всё сложилось по-другому. Чтобы эта красивая и нежная девушка была жива и счастлива. Но в жизни не бывает счастливых концов. Тогда, в детстве, он страстно хотел сыграть в этой пьесе, и вот теперь сыграл в жизни. Сыграл того, о ком и помыслить не мог. Его здесь никто не воспринимает всерьёз. Я для них – Робинзон из этой самой «Бесприданницы». Зауроподов, конечно, считает себя Паратовым, да и Клеопатров со Шлёпанцевым не чужды этой мысли.

Опустошённый, разбитый он медленно побрёл к выходу. Как он оказался на улице он не помнил. Николая Владимирович шёл по тротуару и не знал куда идёт. Слёзы, не переставая, текли из глаз, а он даже не замечал их. Робинзон, старый никому не нужный Робинзон. На сердце не было ни боли, ни отчаяния, а какое-то отупение и апатия. И вдруг откуда-то из глубины донёсся голос певца из ресторана. Нежный и мелодичный он зазвучал в тиши:

Проходят дни и годы, и бегут века
Уходят и народы, и нравы их и моды
И неизменно вечно
Лишь одно любви вино.

Пускай проходят века

Но власть любви велика
Она сердца нам пьянит
Она как море бурлит.

Любви волшебной вино

На радость людям дано
Огнём пылает в крови
Вино любви!

– Да, прав этот князь. Народы уходят, а вслед за ними их нравы и моды. Историю не остановить, – мрачно пробормотал Зубов.

– Николас, вставай сегодня Рождество. Его принято встречать за праздничным столом, – пожилой мужчина, склонившись над кроватью, внимательно посмотрел на человека, который закрывшись одеялом, лежал, согнувшись калачиком. Ещё раз, похлопав больного по плечу, он настойчиво повторил, – вставай, хватит отлёживать бока.

Под одеялом кто-то зашевелился и, через минуту, показалось измождённое, заросшее щетиной лицо. С трудом открыв веки, он воспалённым взором тускло, словно из подземелья посмотрел на старика. Он не мог сообразить, что происходит вокруг. Старик, отбросив одеяло, настойчиво повторил:

– Давай, Николас, я помогу тебе.

Повернувшись, он негромко позвал:

– Демис, иди сюда, помоги.

Мужчина с густой окладистой бородой подошёл и взялся за другую руку больного. Общими усилиями они подняли его.

– Вот так, Николас, держись за меня и Демиса. Набросим одеяло на плечи и присаживайся здесь, у стены. Тебе удобно будет.

Посадив больного за стол, мужчины сели рядом. Старик взял бутылку и налил вино:

– Молодое, но крепкое. Выпей, Николас, тебе станет легче. Здесь никто долго не задерживается. Посмотри вокруг – разве это больница? В Бастилии намного комфортней и приятней умирать, чем здесь. Казематы.

Действительно, лечебница напоминала скорее тюрьму. Серые безликие стены. Высокие сводчатые потолки. Узкие продолговатые окна, через которые с трудом пробивался тусклый сумеречный свет. Мысли о самоубийстве, а не о выздоровлении должны были посещать больного в этих мрачных чертогах.

Зубов с трудом дышал. То и дело в глазах у него темнело, и он проваливался назад, куда-то в бездну и летел, ощущая, что разобьётся вдребезги. Проходила минута другая, и реальность медленно появлялась перед глазами, словно картины из других миров. Фактически это была агония. Демис взял стакан и подал Зубову:

– На, Николас, выпей, сегодня Рождество. Будь счастлив!

Николай Владимирович дрожащей рукой взял стакан и поднёс к губам. С трудом, мелкими глотками выпил вино. Оно действительно оказалось крепким. В груди потеплело, и жар по жилам побежал по организму. Озноб прошёл, и он более отчётливо стал различать окружающих.

– А-а! Что я говорил, – весело загудел Франсуа. – Вино – лечит душу.

Старик, откинувшись на спинку стула, на мгновение задумался. Затем, улыбнувшись, заговорил: