Стигал

Я спокойно вздохнул. Все-таки участковый не сука. Видимо, и мою снайперскую винтовку спрятал. Ведь я ее в доме оставил и, когда мимо дома последний раз проезжал, о ней ему хотел сказать.

Вот такая жизнь. Сам при смерти, а другого убить, отомстить все же грежу. Псих? А может, так и надо?!

8 июня, утро

Я еще здесь, в онкоцентре. Конечно, эту контору не сравнить с клиниками Европы, хотя вроде бы оборудование и врачи здесь тоже неплохие. Вот только отношение к больным здесь как к клиентам. Однако за меня солидно заплачено, поэтому отношение – как к барину. Доктор сам ко мне в день по два-три раза заходит, и мы подолгу общаемся. Мне кажется, это не только оттого, что так заплатили, у него, как он сам выразился, «свой, чисто эмпирический интерес». Он потрясен – все мои анализы хорошие, и я чист, будто онкологии не было. И он все выпытывает, как и где меня лечили в Европе? Сколько курсов, и какая доза радиации применялась в радиоцентре? Я ему все, как есть, как было, пишу, но он очень пытливый, и это понятно – его бизнес, и он спрашивает:

– А чем питаетесь? Где живете? Все время в горах? Видно, там и воздух, и вода – целебные. То-то цвет лица у вас – ну просто… – он, наверное, чтобы не сглазить, сплевывает через левое плечо. – Хотел бы и я побывать там, посмотреть.

Потом, как обычно, просит меня раздеться, осматривает рану:

– Еще пару дней надо, чтобы основательно зажило… А вот мозоли на руках – это вы так работаете?

– Угу, – мычу я.

– Но самое поразительное, – продолжает доктор, – это ваши глаза: они так изменились, посветлели. И, самое главное, взгляд – вы смотрите, словно прицеливаетесь.

– У-гу-гу, – смеюсь я, а он расспрашивает:

– Отсюда к себе в горы или к дочке в Европу?

– Гу, – тяжело выдыхаю я.

Это для меня сейчас очень сложный вопрос. Понятно, что дочка зовет, и хочется ее повидать, и внука увидеть, и катетер надо проверить, может, заменить. Однако в горы тянет больше. Там дела, то есть очень важное дело. Что с хозяйством, с домом, а главное, что с винтовкой? Ведь я как приехал? И что ни говори, я привык к своему одиночеству, к своим горам, к тому воздуху, роднику, пчелам, к простору и, конечно, к свободе. Понятно, что и там свои проблемы есть, и заботы есть, но там я дома – я там хозяин, и, пока еще живой, пытаюсь отстоять свою честь, свою свободу, свои традиции, еще я обязан отомстить, и тогда я действительно буду свободен. Свободно жить, дышать, летать и умирать! Вот мечта, вот что значит моя свобода!

А здесь, хоть сейчас и условия завидные, все равно как в больнице или даже в клетке. И если честно, то мне даже в коридор выходить не хочется. Столько здесь бедолаг: несчастных, бедных простых людей, которые, продав последнюю буренку или даже избу, чтобы оплатить лечение, приехали сюда. И если бы еще прямо в холле не висело огромное объявление «Лечение и все услуги – бесплатно. Гарантировано государством». Но я-то все знаю. Теперь все знаю. И еще давно знал, что в моем теле, как и в душе, как и в сознании, обитает зараза! А как иначе? Любая тяжелая болезнь – это последствия уныния и тоски, непроходящей тоски. В таком я был состоянии, и я знал, что те приступы удушья, что возникали у меня, – не просто так. Процесс шел, и я как-то, когда брился, заметил, что на шее с левой стороны появилась вроде безболезненная опухоль, и она даже растет. Чтобы все это не видеть и об этом не думать, я просто перестал бриться, отрастил бороду, что в Чечне очень модно и практично. Да вот только Шовда, когда впервые после гибели матери и старшего брата приехала в Чечню на перезахоронение младшего, опухоль заметила и со слезами на глазах взяла с меня слово, чтобы я приехал Москву на обследование. Это было в аэропорту Слепцовская, когда я ее провожал. Кстати, там вдруг перед нами появился внук дяди Гехо. Как положено, очень вежливо обнял меня, спросил, как здоровье, дела и прочее. В общем, традиционная тактичность. Но я, после того, как узнал, что он вымогатель, уже имел к нему некое предвзятое отношение, а тут я вдруг заметил, что он посмотрел на мою дочь, скажем так, не по-родственному. Впрочем, что удивляться, и не отцу об этом говорить, но на Шовду здесь обращают внимание: высокая, стройная, глаза мои – большие, синие, и даже в трауре она грациозна. Так что я о взгляде внука дяди Гехо тут же забыл; вот только Шовда, как он отошел, бросила злобно вслед:

– Подонок!

– Как ты смеешь так?! – возмутился я. – Ты разве не знаешь, что его дед дядя Гехо для меня святой!

– Знаю, – спокойно ответила. – Но этот стукач.

– Что!?

– Все говорят.

– Какое твое дело до чужих сплетен.

– Ты и сам это знаешь, либо догадываешься, – твердо сказала Шовда, и как бы в сторону:

– Достал он меня.

– Что значит «достал»?

– Да так, – она махнула рукой и перевела тему разговора на мое здоровье – ее встревожила опухоль у меня на шее.