Стихи

На шатких дрогах бытия,

И завтра ты простоволоса,

Царевна смелая моя.

А завтра - Господи Исусе!

В монашьей келье голоси...

Вся жизнь - колеса и турусы,

И нет покоя на Руси. (2 р.)

Москва, март, 1976

Апис

Когда-то был я Аписом -

Бессмертный гордый бык.

Но враг прижег, как ляписом

Божественный язык.

Когда ж, на лоб, из подлости,

Поставили печать,

То я, не знавший горести

От гнева стал мычать.

Враги меня засунули

В жестокое ярмо,

И, как бы в душу вдунули

Позорное клеймо.

Вокруг меня мучители,

Железная броня...

За что, о, небожители

Вы кинули меня?

Я был, как бритвы лезвие,

Грозой для подлецов, -

Внушав им о возмездии

При помощи жрецов.

И добрым людям нравился

Мой взгляд, мои черты,

Они хвалили Аписа,

Несли ему цветы.

Теперь же, как на дыбе я

Запуган и ослаб,

И согнут в три погибели,

Как самый подлый раб.

А боги видят пакости(?),

И терпят произвол.

И стонет в шкуре Аписа

Смиренный черный вол.

Москва, 1976

Старость

I

Пляшут строчки,

точно бочки

пьяные в подвале,

Из-под плена

Брыжжет пена,

Тихая вначале.

И расходится кругами

Желтое болото,

Под веселыми ногами

Сбывшего заботы.

Потерявшего заветы

И лицо земное,

Неудачника-поэта,

Что зовется мною.

II

Не дразни меня ворона, не дразни!

От окна другую птицу отгони,

Чтобы в них теперь не вглядывалась я,

Чтоб забыла, что они моя семья.

Я уже вас не ласкаю, не кормлю,

И, как близких мне по нраву — не люблю.

Еслиб я могла, как дерево стоять,

Я бы встала, протянула пальцев пять.

И сидели б вы на них, как на сучках.

Лучше жить в деревьях нам, чем в старичках.

Лучше каждый год под солнцем зеленеть,

И корнями пошевеливая петь.

III

Еслиб я была сосной

И стояла б намертво.

Говорила бы с луной,

Дамочкой беспамятной.

Мы знакомы тыщу лет

С этой собеседницей,

Но она, хоть и поэт -

Не моя посредница.

Глядя прямо мне в глаза

Криво улыбается,

А как зашумит гроза

Нагло удаляется.

И когда листки дрожат

А земля завьюжится,

То стихи ее звучат

Задушевней музыки.

Мне поет проем [простор] окна

Что любовь не рушится.

Забывая, что она

Как и я — старушечка.

13 января

Москва, 1983

О близких и о себе. Поэма

I

Москва запомнилась в снегах,

В скрипящих санках на разъездах.

И над гостиницею Дрезден

С огромным небом в облаках.

Там влезла я на подоконник

И возмущалась, как скакал

Из бронзы «белый генерал»{1}

Или какой-то там полковник.

Он закрывал мне магазин,

Где пили кофе и какао,

Где улыбалась я лукаво,

И где хозяин был грузин.

Мы днем еще садились в санки

И отправлялись на вокзал,

Оттуда в многолюдный зал,

А позже в поезд, спозаранку.

Но это был не третий класс,

Где привыкали к жесткой ласке -

Здесь никогда не знали давки,

А был с подушками матрас.

И на матрасе поплясав,

Мы в коридоре прилипали

К окошку и глаза купали

В перроне, где к дверям припав,

Звонила в колокол ручища,

И тут же двигался состав,

Колесами заскрежетав

И переваривая пищу.

У всех, у всех еда была

И это нас не волновало -

Там на пути нас ожидала

Коломенская пастила.

И пряники — вкуснее нет,

Но главное, чтоб люди знали,

Что на голутвинском вокзале

Нас, пассажиров, ждет обед.

Какой обед? Представьте люди,

Накрытый стол на сто персон

И вам спешит подать гарсон

Жаркое вкусное на блюде,

А не котлету в сухарях.

И вместо третьего — компота,

Подаст вам сказочное что-то.

Но вы едите н? ????,

И быстро мчитесь по перрону.

Прощай Голутвино, пора,

Пора, до своего двора.

И вот, мы скачем из вагона

И через зал, во двор, скорей,

Где ждет нас, словно бог Ярило

С любимой тройкою Гаврила

Наш друг, любимец всех зверей.

Он весь пуржистый, весь ненастный...

Но мы уже сидим в санях,

И мы летим, мы на конях,

Туда, туда, где жизнь и счастье!

II

Был брат и я белоголовы,

Ходили летом босиком

И не боялись сквозняков,

Хоть часто были нездоровы.

Да, ежегодно мы болели:

Нас одевали в свитера

И мы, как золушка, с утра

Сквозь окна на зиму глядели.

Нам мерили температуру.

Но мы старались обмануть

И непонятливую ртуть

Для всех невидимо — стряхнуть

И показать свою натуру.

Как было летом идеально -

С утра бросала я постель,

Хотя хотелось на качель

И мчалась быстренько в купальню.

И мылась, и купалась вдоволь

Под птичий и собачий гам,

Под непрерывный тарарам

Скота бегущего по мосту...

Летом я шла спокойно в дом,

Где самовар стоял красиво

И нам доказывал спесиво,

Что вкуснота совсем не в нем,

А в молоке, что из подвала,

И в хлебе, с маслом на куске,

Который в тетиной руке

Всегда казался идеалом.

Нам тетя маму заменяла

Что далеко жила от нас,

С тех пор, как с папой разошлась

И мы к Богдановым попали.

Когда войну провозгласили

Был папа призван, но потом

По сердцу был освобожден,

Избавившись от всех насилий.

Вот тут-то папина сестра

Взяла от папы навсегда нас.

И к нам ужасно привязалась.

Она всегда была добра

А дядя, муж ее бесценный,

Был тоже бесконечно мил,

В халате, с бархатом [????] ходил,

И песнь мурлыкал неизменно.

Он пел нам про «Henri le quatre,

qui eut le triple et bon talant -

pour etre toujour un vert galant

Ce diable Henri, Henri le quatre.»

III

Еще была у дяди Саши

Чудная, дикая сестра.

Она была худа, остра

И белая, как простокваша.

Нас совершенно не касаясь,

Она жила не как семья.

Однажды увидала я,

Как та, раздевшись и босая,

В присутствии людей, домашних,

Ужасно громко хохоча,