Стихи. 1964–1984

По сравнению с бойким началом
века – посрамлены.
Опыт мизерной влаги.
Волосатый флакон тишины.

Из мензурки в деленьях, на треть

полной света,
в ленинградскую колбу смотреть
зорким зреньем поэта –

вот занятье для чистых аптек.

На ритмическом сбое
остекленными пальцами снег
затолкать под язык меж собой и собою.

Вот элениум – воздух зеленый,

свет озерного льда.
На витые колонны
поставлено звездное небо. Звезда

с мавританского кружева-свода,

закружась, до виска сведена –
и стоит неподвижно. И тонко жужжит тишина
под притертою пробкой прожитого года.

Опыт полуреальности знанья

в потаенном кармане растет,
достигая таких дребезжащих высот,
что плавник перепончатый – мачта его наркоманья –
изнутри костяным острием оцарапает рот.

Мы на рейде Гонконга

В бамбуковом городе джонок
нарисованы резко и тонко
иглокожей китайщиной, барабанным дождем перепонок.

Дождь. И в новых районах

паутина плывет стекляная.
На ветру неестественно тонок,
нереальней Китая,

человек в состояньи витрины.

Диалог манекенов,
театральной лишенный пружины,
обоюдного действия-плена.

Мы свободны молчать.

Фиолетовых уст погруженье
в истерию искусственного освещенья,
в нарочитый аквариум ночи. Печать

монголоидной крови стирая со лба,

разве трубок светящихся ты не услышал жужжанье?
Человек у витрины приплюснут. Лицо обезьянье.
Две лягушьих ладошки. На каждой – судьба.

Нет уродливей рук. Недоразвитых век

дышит полупрозрачная пленка.
Свет жужжит непрерывно и тонко.
К витрине приник человек.
Мы проникли стекло, мы вернулись в обличье ребенка,
мы, старея, дошли до зародыша – вверх,
до гомункула в колбе, до мысли в царевом мозгу,
до пиявки-звезды, что прильнула к виску.

Вот он опыт – болезнь.

Каталепсия мига,
где в один иероглиф укола – как тесен! –
всей российской истории втиснута книга.

Декабрь 1974

Постоялец