а у лилички рвется коса до поясароза красная в волосах.мне даже глянуть на лиличку боязно,не то, чтоб ладони лобзать.она шагает по каждой площади,как по красной. каблук трещит.была бы иная, жилось бы проще мне:семечки, сырники, щи...а у лилички нежность руки проклятая – пол-луны таращусь в окнои вою. трахея забита кляпами – глубочайшая из всех нор.тосковать, в каждой рюмке спиртово плавиться:кто ласкает ее – гадать.а она – и умница, и красавица,строптива не по годам.стоп, машина! я – под колеса бревенчато,но великоват для авто.не лечится эта зараза, не лечится.ни в этой жизни, ни в той.а у лилички брови вразлет по-летнему,и арбат истоптан до дыр.в кистях грабастаю два билетика,глотать мешает кадык.я бросался здороваться с незнакомками,драться с мальчиками в «пежо» –она не пришла. циферблатик комкался.револьвер эрекцией жег.и потом, коробок черепной разламывая,пуля видела наперед:не пришла на садовое? это не главное.на похороны-то придет.вот и памятник. двух штанин бессилие,в мерополитене – бюст.а у лилички платье синее-синее.до сих пор ослепнуть боюсь.2001/02/06
Reinкарнация
запирает крылатку на десять висячих замков,и выходит в каналы с намерением утопитьсяон болезненно стар, что спасает от злых языков,но отнюдь не способствует смелости броситься с пирса.а в прохладных каютах матросов терзают цингаи тоска по невестиным рюшам под тяжестью юбок.он стоит на мосту, ароматом заморских сигарподкрепляя решимость. но где-то в прохладных каютахюнга тихо лелеет в губах капитанскую плоть.слишком молод, чтоб спать в одиночку. на палубе жарко.он становится сумрачен. солнце устало стеклопо Венеции сонной, на торсе его задержалосьи коротким лучом подтолкнуло. красавицы взглядстал последней наградой за нежность к цветущим глубинам.он едва улыбается. в темных каютах царятбездыханность и ласка. но солнце, что плавно убилоказанову, уходит на мягкое дно вместе с ним,вспоминая любовниц, любовников, их ароматы,их оргазмы, их стоны. «усни, мой любимый, усни» – юнга шепчет. он солон. он – непобедимый романтик.2001/02/06