Стихи

Читаю. Прочитал плохую книгу о Рылееве. Но кое-что вспомнил и снова поразился стремительности его роста. Лет за пять он стал одним из первых лиц заговора и заметным поэтом. Из молодого провинциала. Вообще не устаешь удивляться даровитости и нравственным качествам этого поколения.

Еще прочитал очень хорошую прозу Петрова-Водкина, вышедшую вторым изданием1. Перечитал (сразу как приехал) Пастернака. Удивительная проза. Удивительная фраза, неправильная и точнейшая одновременно. Становится ясно, что «Живаго» писался всю жизнь.

После этого не удержался и прочитал первую часть новой повести Вашего соседа. У него с фразой все в порядке. И вообще все в порядке — и построение, и сюжет, и лица. Но как будто внутри всего этого подохла мышь — так несет непонятной подловатиной2.

Стихи упорно не пишутся. Это не улучшает настроения.

В Москву почему-то не тянет. Хотя, наверное, и надо бы пожить в Москве, не недельным наскоком, когда в голове все перемешивается, а обычной нормальной жизнью. (Так мне теперь представляется наша вполне ненормальная московская жизнь.) Приеду, вероятно, в середине января.

Будьте здоровы. Увидимся только через два месяца. А сколько не виделись!

Ваш Д.С.

1 К. С. Петров-Водкин. Хлыновск. Пространство Эвклида. Самаркандия. 2 изд. Л., 1982.

2 Речь идет о повести Валентина Катаева «Юношеский роман моего друга Саши Пчелкина, рассказанный им самим» («Новый мир», 1982, № 10).

108. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову 20 декабря 1982

20/XII 82

Москва

Да, дорогой Давид Самойлович, давненько не виделись! И давно не отвечала я на письма друзей, на Ваше в частности. Дело в том, что месяц назад я дала себе слово не отвечать на письма, пока не окончу одну свою писанину, кот[орая] мешает мне жить и работать вот уже года два. А может, и все три. (Боюсь проверить.) Ну, вот, теперь (со вчера!) планы такие: 1) ответить на письма, 2) взять себе у себя самой 10-дневный отпуск: ходить гулять, слушать музыку, читать скопившиеся прекрасные книги, кот[оры]х, за недосугом, не могла открыть месяцами, 3) после этих 10 дней взяться, наконец, за Ахматову, что бы ни случилось 13 января.

А 13 января в г. Видном (кот[орый] почему-то называется Видное, хотя, если он город, он — Видный, а не ое); так вот в г. Видном состоится разбирательство нашего дела, т. е. дела о выселении нас с Люшей (а практически — Музея Чуковского) из Переделкина.

Первое заседание суда по этому делу состоялось 10 декабря. Но суд был отложен, п[отому] ч[то] Л[юша] привезла туда справку, что 8/XII у меня был сердечный приступ (был, был!), коронарная недостаточность и мерцательная аритмия обострились и мне прописан (с лиловой круглой печатью) «строгий постельный режим». Ну вот, вчера строгий кончился. Теперь буду жить на нестрогом и изо всех сил постараюсь к 13 января быть вполне здоровой. И вполне готовой «к труду и обороне». «Are you ready?» — «Always ready»1 как отвечают на спрос пионеры.

Новостей в Москве что-то нет, а вот в переделкинских масштабах — имеются. Компания по выселению «вдов и детей» продолжается. На этой почве у меня появился новый сосед: т. Ардаматский. (Помните, в 53-м году, еще до смерти Сталина, в самый разгар «дела врачей», в «Крокодиле» появился фельетон: «Пиня из Жмеринки»?) Так вот, Литфонд выселил дочь и внучку Сельвинского и на их место поселил Ардаматского. Он немедленно занялся строительством: камины, а, м. б., и бассейн и личная финская баня, не знаю. Работа идет срочная, дни напролет. Старики Славины2, занимающие другую половину дома, вынуждены бежать от грохота — и тут гуманный Литфонд проявил неслыханную гуманность: выдал им путевку в Д[ом] т[ворчества] на 3 месяца… Но мне-то каково? Теперь к моим драгоценным соседям — Катаеву, Кожевникову, Чаковскому, Книпович — присоединился еще и Ардаматский, прямо напротив наших ворот.

Насчет Катаева, кот[ор]ого Вы перечли, я считаю, что Ваше определение гениально. Я пыталась выразить свое чувство, но мне не удавалось. Я говорила: «Это очень талантливый мертвец». Когда же я прочла Вами созданное определение: «и фраза у него хороша, и сюжет хорош, и фигуры видны, но читаешь и чувствуешь, что где-то у него в душе издохла мышь» — я смеялась до слез, до судорог, сидя у себя в комнате одна. Какая у Вас точность удара!

У Пастернака же — и в его удачных и неудачных вещах — всегда благоухание. Благоухание — благоухание духа. Кстати, сегодня Евг[ений] Б[орисович]3. отнес в Гослит первый том двухтомника: стихи, все, кроме стихов из романа.