Не мечтает он о меде,
Жидкой патокой насытясь.
Но проходит мода скоро.
Где вы, диспуты и споры?
Пустота на ринге.
И, увы, предстанут взору
Три-четыре золотинки
И вот сто-олько сору.
Perpetuum mobile[6]
Новаторство всегда безвкусно,
А безупречны эпигоны:
Для этих гавриков искусство —
Всегда каноны да иконы.
Новаторы же разрушают
Все окольцованные дали:
Они проблему дня решают,
Им некогда ласкать детали.
Отсюда стружки да осадки,
Но пролетит пора дискуссий,
И станут даже недостатки
Эстетикою в новом вкусе.
И после лозунгов бесстрашных
Уже внучата-эпигоны
Возводят в новые иконы
Лихих новаторов вчерашних.
Художница
Тате С.
Твой вкус, вероятно, излишне тонок:
Попроще хотят. Поярче хотят.
И ты работаешь, гадкий утенок,
Среди вполне уютных утят.
Ты вся в изысках туманных теорий,
Лишь тот для тебя учитель, кто нов.
Как ищут в породе уран или торий,
В душе твоей поиск редчайших тонов.
Поиск редчайшего... Что ж. Хорошо.
Простят раритетам и муть и кривинку.
А я через это, дочка, прошел,
Ищу я в искусстве живую кровинку...
Но есть в тебе все-таки "искра божья",
Она не позволит искать наобум:
Величие
эпохальных дум
Вплывает в черты твоего бездорожья.
И вот, горюя или грозя,
Видавшие подвиг и ужас смерти,
Совсем человеческие глаза
Глядят на твоем мольберте.
Теории остаются с тобой
(Тебя, дорогая, не переспоришь),
Но мир в ателье вступает толпой:
Натурщики — физик, шахтерка, сторож.
Те, что с виду обычны вполне,
Те, что на фото живут без эффекта,
Вспыхивают на твоем полотне
Призраком века.
И, глядя на пальцы твои любимые,
В силу твою поверя,
Угадываю уже лебединые
Перья.
Люди всегда молоды
Молодость проходит, говорят.
Нет, неправда — красота проходит:
Вянут веки,
губы не горят,
Поясницу ломит к непогоде,
Но душа... Душа всегда юна,
Духом вечно человек у старта.
Поглядите на любого старца:
Ноздри жадны, как у бегуна.
Прочитайте ну хотя бы письма,
Если он, ракалия, влюблен:
Это литургия, это песня,
Это Аполлон!
Он пленит любую недотрогу,
Но не выйдет на свиданье к ней:
Может, старичишка тянет ногу,
Хоть, бывало, объезжал коней?
Может, в битве захмелев как брага,
Выходил с бутылкою на танк,
А теперь, страдая от люмбаго,
Ковыляет как орангутанг?
Но душа прекрасна по природе,
Даже пред годами не склонясь...
Молодость, к несчастью, не проходит:
В том-то и трагедия для нас.
Завещание
Оказывается, в ту ночь
Наталья Николаевна была
у Дантеса.
Завещаю вам, мои потомки:
Критики пусть хают и свистят,
Но литературные подонки,
Лезущие в мой заветный сад,
Эти пусть не смеют осквернять
Хищным нюхом линий моей жизни:
Он, мол, в детстве путал "е" и "ять",
Он читал не Джинса, а о Джинсе;
Воспевая фронтовой пейзаж,
Всю войну пересидел в Ташкенте,
А стишата за него писал
Монастырский служка Иннокентий.
Не исследователи, вернее —
Следователи с мечом судьи —
С маху применяют, не краснея,
Чисто уголовные статьи.
Впрочем, пусть. Монахи пессимизма
Пусть докажут, что пустой я миф.
Но когда, скуфейки заломив,
Перелистывают наши письма,
Щупают родные имена,
Третьим лишним примостятся в спальне —
О потомок, близкий или дальний,
Встань тогда горою за меня!
Каждый человек имеет право
На туманный уголок души.
Но поэт... Лихие легаши
Рыщут в нем налево и направо,
Вычисляют, сколько пил вина,
Сколько съел яичниц и сосисок,
Составляют донжуанский список —
Для чего? Зачем? Моя ль вина,
Что, пока не требует поэта
Аполлон1,- я тоже человек?
Эпохальная моя примета
Только в сердце, только в голове!
Мы хотим сознание народа
Солнечным сиянием оплесть...
Так не смей, жандармская порода,
В наши гнезда с обысками лезть!
Ненавижу я тебя за всех,
Будь то Байрон, Пушкин2, Маяковский3,
Всех, кого облаивают моськи
За обычный человечий грех!
Да и грех ли это? Кто из вас
В жизни пил один лишь хлебный квас?
Я предвижу своего громилу.
Вот стоит он. Вот он ждет, когда
Наконец и я, сойдя в могилу,
В мире упокоюсь навсегда.
Как он станет смаковать бумажки,
Сплетни да слушки о том, что я
Той же, как и он, запечной бражки,
Что не та мне дадена статья...
О потомок! Не из пустяка,
Не из щепетильности излишней —
Дай ему пощечину публично,
Исходя из этого стиха!
1964
Примечания