Стихи

КИРПИЧИ

Ища сокровищ позабытых

и фараоновых мощей,
ученый в тайниках разрытых
набрел на груду кирпичей,
среди которых был десяток
совсем особенных: они
хранили беглый отпечаток
босой младенческой ступни,
собачьей лапы и копытца
газели. Многое за них
лихому времени простится —
безрукий мрамор, темный стих,
обезображенные фрески…

Как это было? В синем блеске

я вижу красоту песков.
Жара. Полуденное время.
Еще одиннадцать веков
до звездной ночи в Вифлееме.

Кирпичник спит, пока лучи

пекут, работают беззвучно.
Он спит, пока благополучно
на солнце сохнут кирпичи.
Но вот по ним дитя ступает,
отцовский позабыв запрет,
то скачет, то перебегает,
невольный вдавливая след,
меж тем, как, вкруг него играя,
собака и газель ручная
пускаются вперегонки.
Внезапно — окрик, тень руки:
конец летучему веселью.
Дитя с собакой и газелью
скрывается. Все горячей
синеет небо. Сохнут чинно
ряды лиловых кирпичей.

Улыбка вечности невинна.

Мир для слепцов необъясним,
но зрячим все понятно в мире,
и ни одна звезда в эфире,
быть может, не сравнится с ним.

1928 г.

СИРЕНЬ

Ночь в саду, послушная волненью,

нарастающему в тишине,
потянулась, дрогнула сиренью,
серой и пушистой при луне.

Смешанная с жимолостью темной,

всколыхнулась молодость моя.
И скользнула, при луне огромной,
белизной решетчатой скамья.

И опять на листья без дыханья

пали грозди смутной чередой.
Безымянное воспоминанье,
не засни, откройся мне, постой.

Но едва пришедшая в движенье

ночь моя, туманна и светла,
как в стеклянной двери отраженье,
повернулась плавно и ушла.

1928 г.

К РОССИИ

Мою ладонь географ строгий

разрисовал: тут все твои
большие, малые дороги,
а жилы — реки и ручьи.

Слепец, я руки простираю

и все земное осязаю
через тебя, страна моя.
Вот почему так счастлив я.

И если правда, что намедни

мне померещилось во сне,
что час беспечный, час последний
меня найдет в чужой стране,

как на покатой школьной парте,

совьешься ты подобно карте,
как только отпущу края,
и ляжешь там, где лягу я.

1928 г.

СТАНСЫ О КОНЕ

На полотнищах, озаренных

игрой малиновых лучей,
условный выгиб окрыленных
Наполеоновых коней.

И цирковое полнолунье,

огромный, снежный круп, оплот
сосредоточенной плясуньи;
песок, и музыка, и пот.

И всадник, по лесу спешащий,

седла поскрипыванье, хруст;
волною счастия шуршащий
по голенищу влажный куст.

И ты, лирическое имя

в газете уличной, скакун,
гнедым огнем летящий мимо
тобою вспыхнувших трибун.

И столь покорный конь манежный,

и фальконетов конь живой.
Но самый жалостный и нежный,
невыносимый образ твой:

обросший шерстью с голодухи,

не чующий моей любви,
и без конца щекочут мухи
ресницы длинные твои.

1929 г.