Стихи

Ну, вот и все. Я вспоминаю вчуже пустой осенний выморочный день, на берегу большой спокойной лужи, где желтая качалась дребедень, тетрадку, голубевшую уныло, с названьем недвусмысленным – «Тетрадь». Быть может, поднимать не нужно было, а, может быть, не стоило терять.

«И жизнь положивши за други своя…»

И жизнь положивши за други своя,

наш князь воротился на круги своя,

и се продолжает, как бе и досель,

крутиться его карусель.

Он мученическу кончину приях.

Дружинники скачут на синих конях.

И красные жены хохочут в санях.

И дети на желтых слонах.

Стреляют стрельцы. Их пищали пищат.

И скрипки скрипят. И трещотки трещат.

Князь длинные крылья скрещает оплечь.

Внемлите же княжеску речь.

Аз бех на земли и на небе я бе,

где ангел трубу прижимает к губе,

и все о твоей там известно судьбе,

что неинтересно тебе.

И понял аз грешный, что право живет

лишь тот, кто за другы положит живот,

живот же глаголемый брюхо сиречь,

чего же нам брюхо стеречь.

А жизнь это, братие, узкая зга,

и се ты глядишь на улыбку врага,

меж тем как уж кровью червонишь снега,

в снега оседая, в снега.

Внимайте же князю, сый рекл: это – зга.

И кто-то трубит. И визжит мелюзга.

Алеет морозными розами шаль.

И-эх, ничего-то не жаль.

Челобитная

О том, Государь, я смиренно прошу:

вели затопить мне по-белому баню,

с березовым веником Веню и Ваню

пошли – да оттерли бы эту паршу.

Иль собственной дланью своей, Государь,

сверши возлиянье на бел-горюч камень,

чужую мерзячку[3] от сердца отпарь,

да буду прощен, умилен и раскаян.

Меня полотенцем суровым утри.

Я выйду. Стоит на крылечке невеста

Любовь, из несдобного русского теста,

красавица с красным вареньем внутри.

Все гости пьяны офицерским вином,

над елками плавает месяц медовый.

Восток розовеет. Под нашим окном

свистит соловей, подполковник бедовый.

Коня ординарец ведет в поводу.

Вот еду я, люден, оружен и конен.

Всемилостив Бог. Государь благосклонен.

Удача написана мне на роду.

Стихи о романе

I

Знаем эти толстовские штучки:

с бородою, окованной льдом,

из недельной московской отлучки

воротиться в нетопленный дом.

«Затопите камин в кабинете.

Вороному задайте пшена.

Принесите мне рюмку вина.

Разбудите меня на рассвете».

Погляжу на морозный туман

и засяду за длинный роман.

Будет холодно в этом романе,

будут главы кончаться «как вдруг»,

будет кто-то сидеть на диване

и посасывать длинный чубук,

будут ели стоять угловаты,

как стоят мужики на дворе,

и, как мост, небольшое тире

свяжет две недалекие даты

в эпилоге (когда старики

на кладбище придут у реки).

Достоевский еще молоденек,

только в нем что-то есть, что-то есть.

«Мало денег, – кричит, – мало денег.

Выиграть тысяч бы пять или шесть.

Мы заплатим долги, и в итоге

будет водка, цыгане, икра.

Ах, какая начнется игра!

После старец нам бухнется в ноги

и прочтет в наших робких сердцах

слово СТРАХ, слово КРАХ, слово ПРАХ.

Грусть-тоска. Пой, Агаша. Пей, Саша.

Хорошо, что под сердцем сосет…»

Только нас описанье пейзажа

от такого запоя спасет.

«Красный шар догорал за лесами,

и крепчал, безусловно, мороз,

но овес на окошке пророс…»

Ничего, мы и сами с усами.

Нас не схимник спасет, нелюдим,

лучше в зеркало мы поглядим.

II

Я неизменный Карл Иваныч.

Я ваших чад целую на ночь.

Их географии учу.

Порой одышлив и неряшлив,

я вас бужу, в ночи закашляв,

молясь и дуя на свечу.

Конечно, не большая птица,

но я имею, чем гордиться:

я не блудил, не лгал, не крал,

не убивал – помилуй Боже, —

я не убийца, нет, но все же,

ах, что же ты краснеешь, Карл?

Был в нашем крае некто Шиллер,

он талер у меня зажилил.

Была дуэль. Тюрьма. Побег.

Забыв о Шиллере проклятом,

verfluchtes Fatum – стал солдатом —

сражений дым и гром побед.

Там пели, там «ура» вопили,

под липами там пиво пили,

там клали в пряники имбирь.

А здесь, как печень от цирроза,

разбухли бревна от мороза,

на окнах вечная Сибирь.

Гуляет ветер по подклетям.

На именины вашим детям

я клею домик (ни кола

ты не имеешь, старый комик,

и сам не прочь бы в этот домик).

Прошу, взгляните, Nicolas.

Мы внутрь картона вставим свечку

и осторожно чиркнем спичку,

и окон нежная слюда

засветится тепло и смутно,

уютно станет и гемютно,

и это важно, господа!

О, я привью германский гений

к стволам российских сих растений.

Фольга сияет наобум.

Как это славно и толково,

кажись, и младший понял, Лева,

хоть увалень и тугодум.

ПБГ [4]

Далеко, в Стране Негодяев

и неясных, но страстных знаков,

жили-были Шестов, Бердяев,

Розанов, Гершензон и Булгаков.

    Бородою в античных сплетнях,

    верещал о вещах последних

Вячеслав. Голосок доносился

до мохнатых ушей Гершензона:

«Маловато дионисийства,

буйства, эроса, пляски, озона.

    Пыль Палермо в нашем закате».

    (Пьяный Блок отдыхал на Кате,

и, достав медальон украдкой,

воздыхал Кузмин, привереда,

над беспомощной русой прядкой

с мускулистой груди правоведа,

    а Бурлюк гулял по столице,

    как утюг, и с брюквой в петлице.)

Да, в закате над градом Петровым