Стихи и эссе

Когда столько людей ждет траурных процессий,
когда горе стало общественным достоянием, и хрупкость
нашей совести и муки
предстала на суд всей эпохи,

о ком говорить нам? Ведь каждый день среди нас

умирают они, те, кто просто творили добро,
понимая, что этим так беден наш мир, но надеясь
жизнью своей хоть немного улучшить его.

Вот и доктор, даже в свои восемьдесят, не переставал

думать о нашей жизни, от чьего непокорного буйства
набирающее силу юное будущее
угрозой и лестью требует послушания.

Но даже в этом ему было отказано: последний взгляд его

запечатлел картину, схожую для всех нас:
что-то вроде столпившихся родственников,
озадаченных и ревнующих к нашей агонии.

Ведь до самого конца вокруг него

были те, кого он изучал — фауна ночи,
и тени, еще ждавшие, чтобы войти
в светлый круг его сознания,

отвернулись, полные разочарований, когда он

был оторван от высоких будней своих,
чтобы спуститься на землю в Лондоне —
незаменимый еврей, умерший в изгнании.

Только Ненависть торжествовала, надеясь хотя бы

сейчас увеличить его практику, и его
тусклая клиентура думала лечиться, убивая
и посыпая сад пеплом.

Они все еще дышат, но в мире, который он

изменил, оглядываясь на прошлое без ложных сожалений;
все, что он сделал, было воспоминание
старика и честность ребенка.

Он не был талантлив, нет; он просто велел

несчастному Настоящему повторять наизусть Прошлое,
как урок поэзии, до тех пор пока
оно не споткнулось в том месте, где

вечность назад было выдвинуто обвинение;

и вдруг пришло знание о том, кто осудил его,
о том, как богата была жизнь и как глупа;
и оно простило жизнь и наполнилось смирением,

способностью приблизиться к Будущему как друг,

без шелухи сожалений, без
застывшей маски высокой нравственности —
закомплексованности чрезмерно фамильярных движений.

Не удивительно, что древние культуры тщеславия

в его анализе противоречий предвидели
падение королей, крах
их изощренных иллюзий:

если бы ему удалось, общественная жизнь

стала б невозможна, монолит
государства — разрушен, и толпы
злопыхателей канули б в небытие.

Конечно, они взывали к Богу, но он спускался своим путем

в толпе потерянных людей, вроде Данта, вниз,
в вонючую яму, где калеки
влачили жалкое существование отверженных.

Он показал нам, что зло — не порок, требующий наказания,

но наше всеразрушающее неверие,
наше бесчестное состояние отрицания,
неуемное стремление к насилию.

И если какие-то оттенки властного тона

и отцовской строгости, которым он сам не доверял,
еще втирались в его высказывания и облик,
это была лишь защитная окраска

того, кто слишком долго жил среди врагов;

и если, зачастую, он был неправ, а иногда абсурден,
для нас он уже не человек,
но полноправное общественное мнение,

следуя которому, мы создаем наши жизни:

подобно погоде, он может только способствовать или мешать,
гордец продолжает гордиться, но это
становится все трудней, тиран

пытается терпеть его, но не проявляет особой симпатии, —

он незаметно окружает все наши привычки
и развивает до того, чтобы каждый
поникший — в самом забытом, покинутом графстве —

почувствовал возрождение, и, ободрив

всех — до ребенка, несчатного в своем маленьком
мирке, в некоем домашнем "уюте", исключающим свободу,
в улье, чей мед — забота и страх, —

дает им успокоение и указывает путь к избавлению,

в то время как затерянные в траве нашего невнимания
давно забытые вещи, обнаруженные
лучом его неотталкивающего света,

возвращаются к нам, чтобы вновь обрести свою ценность:

игры, которые мы забросили, посчитав недостойными нас, выросших,
несолидные звуки, над которыми мы уже не решались смеяться,
рожи, которые мы строили, когда нас никто не видел.

Но он хотел от нас большего. Быть свободным —

зачастую быть одиноким. Он мечтал соединить
разбитые нашим благим чувством справедливости
неравные части: восстановить

волю и разум больших,

поскольку меньшие, обладая, могли лишь
использовать их в скучных спорах, — и вернуть
сыну богатство ощущений матери.

Но больше всего он хотел бы, чтобы мы

вспомнили очарование ночи,
не только из-за изумления,
охватывающего нас, но и

от того, что ей необходима наша любовь.

Полными грусти глазами ее прелестные существа
безмолвно взирают и молят нас позвать за собой:
они изгнанники, ищущие будущее,

заложенное в нашей энергии. Они бы тоже гордились,

если б им позволили служить просвещению, как он служил,
даже снести наш плач "Иуды", как сносил он,
и как должен сносить каждый, служащий ему.

Один разумный голос смолк. Над его могилой

семья Порыва оплакивает нежно любимого:
печален Эрос, создатель городов,
и безутешна своевольная Афродита.